Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый

– Мы с Генрихом уверены, что через четыре года удостоимся высокой награды… – губы цвета спелой черешни улыбались:

– С кампанией на восточном фронте, фюреру понадобится много солдат… – на Принц-Альбрехтштрассе говорили о котле, в котором оказалась армия Паулюса, но настроение коллег было бодрым:

– Ничего страшного, – сказал себе Макс, – за зиму мы измотаем войска русских, сделаем решающий рывок, к нефтяным полям Баку… – невестка и Генрих обрадовались кинжалу:

– Очень мило с твоей стороны, Макс… – они отвели штандартенфюрера в украшенную свастиками детскую. Марта показывала колыбель и пеленки. Генрих собирался отдать сына в одну из элитных школ, под покровительством фюрера. Таких учебных заведений существовало всего двенадцать, в каждом рейхсгау:

– Потом интернат гитлерюгенда, – гордо сказал Генрих, – в одном из орденских замков, и служба в СС, разумеется… – Макс вдыхал сладкий запах жасмина, от белой шеи невестки. Она достала крестильный наряд:

– Папа заказал одеяло и чепчик в Рудных горах, в Саксонии. Наше, арийское кружево… – Марта, ласково, смотрела на свастики, украшающие чепчик.

Макс увидел и резные, деревянные игрушки:

– Я тоже так хочу, – тоскливо понял он, – она дура, но она любит Генриха, всегда будет любить. Будет рожать его детей и тушить капусту, с ветчиной. Я тоже так хочу… – на вчерашний обед подали оленину. По словам невестки, сегодня повар обещал фазаний бульон, с гренками, и эльзасский шукрут. До звонка из канцелярии рейхсфюрера Макс поплавал в бассейне. Он велел дворецкому, к его возвращению, растопить хаммам. Отец отделал бани муранской плиткой:

– Посидим втроем, я, Отто и Генрих. Можно даже пива выпить. Надо сходить с ними куда-нибудь, мужской компанией, после рождения Адольфа… – прислушавшись, Макс позвал: «Гауптштурмфюрер!»

В канцелярии Моабита Максу передали документы группы русских военнопленных, женщин. Группу перевозили в Аушвиц, заключенные ждали в тюрьме стерилизации:

– Отто операциями займется… – он выбросил сигарету. В камере с Петром Арсеньевичем находился один из сообщников Харнака и Шульце-Бойзена. Мерзавцы молчали, и не похоже было, чтобы положение дел изменилось:

– Остается надеяться на мелкую сошку… – хмыкнул Макс, – Мюллер обрадуется, если к его возвращению мы еще кого-нибудь арестуем. Почему я должен делать работу Мюллера? У меня своих дел хватает. Но с распоряжениями рейхсфюрера не спорят… – Муха высунулся из камеры:

– Хайль Гитлер, он готов говорить. Он не коммунист, с теми сложнее… – Макс хохотнул:

– Вы можете прямо сейчас встретиться с коммунистами. То есть с комсомолками… – кровь забрызгала не только руки, но и лицо Мухи.

– Я продолжу допрос, – Макс кивнул, – спасибо за работу. Приведите себя в порядок, поднимайтесь наверх. Поговорите с военнопленными. Может быть, среди них есть полезные люди, для будущей армии свободной России… – операций женщинам пока не сделали:

– Если бы и сделали, какая разница, – зевнул Макс, – Отто прав, славян надо ограничивать в размножении. Даже славян с арийской кровью, как у Мухи. Надо ему подобрать хорошую жену, кстати. Может быть, из эмигрантов… – проводив глазами Петра Арсеньевича, Макс вернулся в камеру.

Комнаты для допросов, в Моабите, напомнили Петру камеры внутренней, подземной тюрьмы НКВД на Лубянке. Он посмотрел на беленый потолок:

– Только здесь не синий и серый цвет, а просто серый… – пол камеры выложили дешевой, тоже серой плиткой. В зарешеченное окно пробивались лучи полуденного солнца. День выпал ясный. Утром, Петр, с удовольствием навестил магазины на Кудам. Три комнаты в новой квартире оказались обставленными мебелью прошлого века, массивной и основательной. Сохранились даже ковры, картины и посуда. Газ и электричество работали, трубы были в порядке, эмалированную ванну вычистили. Скрипя сапогами, Петр прошелся по комнатам. Квартира выходила в тенистый, аккуратный двор. Зеленую траву покрывали золотые, осенние листья.

Он смотрел на детскую кровать, на глобус, на пустые полки, где раньше, видимо, стояли книги. Ученический стол, немного, забрызгали чернила. Подвигав ящики, Петр обнаружил ластик, и заточенные карандаши. Один из ящиков заклинило, он вытащил школьную тетрадь. Это был черновик, имени ребенка Петр не нашел. Он смотрел на ровные ряды цифр, на математические задачи. На обоях Петр заметил выцветшие следы:

– Фотографии сняли, – понял он, – здесь ремонт надо делать… – фельдфебель из хозяйственного управления передал ему ключи, не распространяясь о бывших хозяевах квартиры.

– Жиды, наверное… – разорвав тетрадь, Петр вымыл руки.

Универсальные магазины украсили к Рождеству, из репродукторов несся «Хорст Вессель» и победные марши. Петр ходил по этажам, вспоминая, как посещал отделы летом сорок первого:

– Я тогда распродаж хотел дождаться, чтобы Тонечку побаловать. Тонечка, Тонечка… – он собирался попросить разрешения на посещение Царицына после нового года:

– Перейду линию фронта, заберу Володю… – Петр поймал себя на том, что выбирает для сына игрушки и одежду.

В квартире стоял телефон. Он связался с лагерем в Дабендорфе, в сорока километрах от Берлина, где предполагалось разместить, будущую офицерскую школу армии новой России. Генерал Власов поздравил Петра с новым званием:

– У нас теперь и гимн есть, – услышал он гордый голос Андрея Андреевича, – из Риги слова прислали. Тамошний литератор, журналист написал… – Петр пожалел, что не подумал о гимне, но слова ему понравились:

Петр обещал приехать в Дабендорф после рождественского обеда на вилле фон Рабе. Он не ожидал, что его пригласят на торжественную церемонию в рейхсканцелярии:

– Ожидается фюрер, рейхсфюрер Гиммлер, маршал Геринг… – вздохнул Петр, – это огромная честь. Не стоит, и думать о подобном… – он записал в блокнот адрес православного собора в Берлине. Перед Рождеством Петр хотел исповедоваться и причаститься:

– Сейчас пост идет, – напомнил он себе, – впрочем, его светлость принадлежит к государственной церкви. Они такого не соблюдают. Я в гостях, как говорится, не суйся в чужой монастырь, со своим уставом… – с лета Петр привык к хорошей еде. В Норвегии их кормили отлично. В лагере высшего командного состава, под Винницей, военнопленным тоже выдавали отменный паек:

– Пусть упрямцы жуют палую конину и кормовую свеклу… – в гастрономическом магазине, Петр, придирчиво, выбирал сицилийские апельсины, – как Иванов, например… – он, вспомнил упрямые, голубые глаза уголовника: