Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый

– Сколько угодно, – зевнул штандартенфюрер, – партию после стерилизации отправляют в лагерный бордель, в Аушвице. Даже если бы вы все зубы ей выбили, такое бы не имело значения. Заключенные оголодали, бросаются на любое женское тело. В России, наверняка, так же происходило… – он открыл для Петра дверцу мерседеса. Воронцов-Вельяминов обрадовался:

– Очень хорошо. Пусть сдохнет в борделе, где ей самое место… – в умывальной Моабита, Петр, тщательно привел себя в порядок:

– Я увижу семью его светлости. Надо выглядеть безукоризненно… – в Норвегии, на чистом воздухе и хорошей еде, с давешней девушкой из санатория «Лебенсборн», под рукой, Петр отдохнул и выглядел отменно. Лазоревые глаза блестели. Он провел рукой по новым нашивкам, с белым кантом пехотных частей СС:

– У нашей армии появится своя форма, но руны, огромная честь, для меня… – мерседес тронулся, фон Рабе хохотнул:

– Шесть лет прошло, с нашей первой встречи, в Мадриде. Помните прелестную блондинку, танго в подвальчике, некую квартиру, по соседству с театром… – штандартенфюрер добавил:

– Я расскажу вам забавную историю, о блондинке… – Петр отлично помнил рекомендацию Кукушки разрушить сиротский приют, или детскую больницу:

– Мы выбрали Теруэль. Я передал координаты фон Рабе, состоялся обстрел. Мы не интересовались тем, как фон Рабе всучил координаты испанским троцкистам, ПОУМ. Нам хватило результата. Я пришел к Тонечке, с цветами, и она меня выгнала. Я решил, что она на меня обиделась. Я долго не давал о себе знать, а она ждала ребенка… – фон Рабе рассказал Петру, что леди Холланд, как он называл Тонечку, жила в Барселоне с артиллерийским капитаном, бельгийцем:

– Он и обстрелял Теруэль, – машина свернула к Шарлоттенбургу, – наша с вами общая знакомая обладала даром убеждения… – Максимилиан подмигнул Мухе, – она действовала своими путями, что называется. Вообще, инцидент достоин пера писателя, – они ехали мимо ухоженных газонов вилл, – капитан де ла Марк обрел Бога, и отказался от мира. Наша с вами общая знакомая спряталась в английской глуши, воспитывая ребенка, скорее всего… – фон Рабе пощелкал пальцами, – дитя месье де ла Марка, то есть нынешнего отца Виллема. Все произошло потому, что вы решили перессорить ПОУМ и коммунистов, мой дорогой. Ни о тех, ни о других давно никто не помнит. Забавно, как жернова истории перемалывают людей… – Петр молчал:

– Тонечка не могла, не могла. В Нью-Йорке она говорила, что любит меня, что будет ждать. Но Тонечка была коммунисткой, и ей осталась, – понял Петр, – она могла оказаться лгуньей, как все большевики… – он увидел большие, серые глаза сына, в темных ресницах, золотистый отсвет в белокурых волосах:

– Володя напоминал Тонечку. И ее отца, она говорила…

Петр, незаметно, сжал кулаки:

– Его светлость дворянин, аристократ. Он ариец, офицер СС, личный помощник рейхсфюрера. Он не станет лгать, как жиды, большевики… – Петр не мог поверить, что Тонечка его обманывала.

Макс покосился на Муху:

– Почему он побледнел? Он с Далилой одну ночь провел, и больше никогда с ней не встречался. Какая ему разница, с кем она в Барселоне развлекалась? Что-то здесь не то… – на Принц-Альбрехтштрассе Максимилиан славился чутьем:

– Его фото с Далилой в архиве лежат, – вспомнил фон Рабе, – и те снимки, что я в Кембридже делал, кстати, тоже. Надо ему будет показать папку. Объясню, что я хочу избавиться от материалов, раз Петр Арсеньевич порвал с коммунистическими убеждениями. Посмотрим, как он себя поведет, увидев Далилу в, прямо скажем, более откровенных позах. Хотя куда откровеннее… – рейхсфюрер собирался увидеться с Мухой после нового года:

– Тогда и покажу… – кованые ворота виллы, мягко, открылись. Петр очнулся:

– Все неправда. Тонечка мертва, она себя не может защитить. Но, если она жива, она мне все объяснит. Его светлость ввели в заблуждение мерзавцы, Тонечку опорочили… – Петр пожалел, что не взял блокнот. Он велел себе запомнить здание виллы фон Рабе:

– У меня в Алапаевске тоже появятся такие ворота, и озеро, и причал для яхты… – фон Рабе отдал ключи от машины слуге:

– Девиз нашего рода… – он указал на бронзовый террикон, на мраморном фасаде виллы. Имперский орел раскидывал мощные крылья, верхушку террикона венчала свастика:

– Для блага Германии, – Петр прочел готические буквы. Дул влажный, сырой ветер, в сером озере играли лучи заходящего, медного солнца. Они стояли на гранитных ступенях:

– Яхта… – Максимилиан протянул стек, – конюшни, теннисный корт. В подвале бассейн, каррарского мрамора, турецкие бани… – позвонив домой, Макс выяснил, что Отто уехал на обед, с друзьями из общества «Аненербе».

– Схожу с Генрихом в хаммам, – решил Макс, – когда Муху домой отправлю. Я не пущу славянина в бассейн, в бани. Марта говорила, Клауберг считает плавание полезным, при беременности, даже сейчас… – невестка пользовалась бассейном каждый день:

– Марта брезглива, и Генрих не придет в восторг, если узнает, что славянин окунался в ту же воду, что и его жена… – Макс добавил:

– И подземный гараж, с лифтом, ведущим на виллу. Мы ведем скромный образ жизни. Машины и самолет нужнее рейху. Я всегда в разъездах, мои братья тоже. Отцу и невестке достаточно одного автомобиля… – вход в виллу напомнил Петру фотографии египетских храмов. Мраморный фасад, с колоннами, немного наклонялся вперед:

– Похоже на рейхсканцелярию, человек сразу чувствует мощь государства… – они остановились перед высокими, бронзовыми дверями, с орлами и свастиками:

– После обеда я покажу нашу картинную галерею… – Максимилиан махнул в сторону низкой пристройки, финского, темного гранита:

– У меня одна из лучших коллекций в Берлине… – оказавшись в вестибюле, Петр понял, что еще никогда не бывал в таких домах:

– Большевики разграбили Россию, присвоили сокровища царской семьи, и золото православной церкви, но у жидов никогда не хватит духа построить такое. Дом арийской семьи, крепость викингов… – зал вздымался вверх, к стеклянному куполу. Строгие колонны украшали черно-красные знамена, на площадке широкой лестницы висел огромный портрет фюрера. Гитлер, в партийном френче, простирал руку в нацистском салюте, на фоне развернутых флагов, со свастиками. Под картиной, на мраморном постаменте, стоял бюст фюрера:

– Работы Арно Брекера… – заметил его светлость, – как и статуи, на лестнице.

Статуи назывались: «Гимн молодости Германии». По словам герра Максимилиана, для мужской фигуры позировал его брат, Отто:

– Отто считается образцом арийца, вы могли его видеть на плакатах… – они остановились перед семейным портретом, – он сегодня занят, но вы с ним встретитесь на Рождество… – высокая, свежая елка, в центре вестибюля, тоже была увешана свастиками и портретами фюрера. Петр вдохнул запах леса, острый аромат хвои: