Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый

Они лежали в постели, Аттила устроился у кровати, на ковре. Генрих, обняв ее, зашептал:

– Я почти все выведал, у Макса. Проклятый позер, он не упустил возможности похвастаться успехами… – выслушав мужа, Марта приподнялась на локте:

– Он может знать, что случилось с моей матерью, Генрих. Но спрашивать о маме нельзя, такое подозрительно… – девушка закусила губу, – и он интересовался крестиком… – Генрих уверил ее:

– С крестиком все будет просто. Недаром у нас под рукой ювелирная лавка. Но ты сегодня была в ударе… – он прижал Марту поближе, – когда Макс пошел сажать мерзавца… – он поморщился, – в такси, папа сказал, что ты большая умница, не растерялась…

– Я знаю, – вздохнула Марта, – Генрих, невозможно подумать, что он кузен герра Кроу. Его брат, Степан, очень хороший человек… – муж, мрачно, отозвался:

– А я брат Максимилиана и Отто. Родной брат, Марта… – она слушала спокойное дыхание мужа:

– Тварь родственник моего отца. Месье Корнель, или Драматург… – Марта велела себе запомнить кличку. Она обрадовалась, услышав, что отец воюет в Сопротивлении:

– Я знала, что он будет сражаться с фашизмом… – Марта позволила себе закрыть глаза, – как мама. Может быть, мы увидимся после войны. С мамой мы больше никогда не встретимся… – она тихо всхлипнула:

– Петр Арсеньевич, то есть Петр Семенович, ее знал, наверняка. Но ничего не выяснить… – Генриху принесли крепкий, черный кофе.

Муж выпил чашку почти залпом:

– Он все купил, – одними губами сказал Генрих, – и вообще, он в рот смотрит, и мне, и тебе, и Максу… – заранее заехав в ювелирную лавку, Генрих обо всем договорился. Он позвонил гауптштурмфюреру, в его комнаты, у Кудам, пригласив того на прогулку по Берлину.

– В общем, все прошло удачно, – подытожил муж, – и я не думаю, что он станет болтаться на вилле. Макс уедет, после нового года, и он тоже… – Марта поняла:

– Генрих сидит на месте мамы. Она мне оставила конверт, с письмом и крестиком, и ушла, чтобы не вернуться… – найдя под столом руку мужа, Марта погладила теплую ладонь:

– Генрих никуда не уйдет. Мы вместе, навсегда… – девушка, устало, отозвалась:

– Хочется надеяться, что ты прав, и после рождественского обеда мы его больше не увидим… – она отставила пустую чашку:

– Не стоит о нем говорить… – Марта поморщилась, – после войны его повесят, как и остальных… – взглянув на ее бледные щеки, Генрих, решительно, поднялся:

– Тебе сейчас не помешает прогулка в лесу, и хороший обед, в ресторане, у воды… – он окутал плечи Марты собольей шубкой:

– Я тебя люблю. Пойдем… – он посмотрел на небо, – надо пользоваться ясной погодой… – усадив жену в мерседес, Генрих помахал ювелиру. Пожилой человек запирал двери лавки, пудель крутился у его ног:

– После войны я куплю Марте самое лучшее кольцо, – Генрих завел машину, – в конце концов, мы в ювелирной лавке встретились… – он бросил взгляд на решительный профиль жены:

– Не говори ничего. Она сейчас о матери думает, ей тяжело… – дворники смели со стекла палые листья. Вывернув на Кохштрассе, Генрих повел машину на запад, к Груневальду.

Высокая пара, в эсэсовских шинелях, медленно шла по аккуратной дорожке, вдоль берега реки Хафель. На деревянных скамейках блестели медные таблички: «Только для арийцев», рядом стояли чистые урны. Лес Груневальд, на рассвете, убирали дворники, уносившие холщовые мешки в кузова грузовиков:

– Виллем рассказывал, – тоскливо подумала Тони, – как хорошо в Арденнах осенью. Холмы усыпает бронзовая листва, небо голубое, пахнет хвоей и свежим ветром, с Ботранжа. Он обещал, что мы пойдем по грибы. Я Уильяма водила грибы собирать, под Москвой. Маленькому нравилось… – белокурые волосы сына играли золотом в утреннем солнце. Он шел, держа Тони за руку, в шерстяном пальтишке, с якорями. Малыш помахивал жестяным, маленьким ведерком:

– Мы боровик нашли… – Уильям, зачарованно, остановился: «Мама, грибочек! Большой!».

– Он побежал к сосне, хвоя пружинила под ногами, пели птицы… – Тони помнила прикосновение ладошки сына, – но не захотел срывать гриб. Стоял, открыв рот. Белка спустилась по сосне, мы ей шишку бросили. В России рыжие белки, как в Арденнах… – ночами, в Барселоне, Виллем рассказывал о родных местах, о белках и оленях, о лисьих норах и гнезде сокола, на крыше замка, о старом, времен Арденнского Вепря, мосте:

– Папа меня взял форель ловить, когда мне два года исполнилось… – у него было теплое, крепкое плечо, – я очень гордился, что сам принес рыбу на кухню. Не форель, конечно, – Виллем тихо усмехнулся, – плотву. Улов, кажется, кухонный кот съел, хотя родители меня убеждали, что повар рыбу к столу подал. Той осенью война началась, папа в армию ушел… – Тони нежилась в его руках:

– Вы со Стивеном в Банбери тоже рыбу ловили. Папа и твои родители разрешили вам на барже оставаться. Мы все вам завидовали… – брат и Питер тоже просились на рыбалку. Мальчишек посчитали маленькими, для ночевки в одиночестве. Приехав из Лондона не выходные, герцог забрал ребят в палатку:

– Девочек в замок отправили. Считалось, что леди неприлично проводить ночь в таких условиях… – Тони слышала звон комаров, над тихой, зеленой рекой. Загорелые ноги, в простой, холщовой юбке, открывающей колени, шлепали по воде:

– Виллему пятнадцать исполнилось, а мне девять лет. Кто бы мог подумать, тогда? Мы скоро встретимся, я его спасу. Мы заберем Уильяма, из России, и навсегда останемся вместе. Наши дети будут ходить на рыбалку, к мосту… – Виллем говорил, что под сводами живут ласточки:

– На реке очень красиво, – шептал он в ухо Тони, – вода холодная, мелкая, она бурлит по камням, птицы порхают над ручьем. Мы заведем шипперке, для малышей, и баржу, на Маасе. Я со штурвалом хорошо управляюсь, – в темноте было видно, как Виллем улыбается, – у меня много дружков имелось, матросов… – Тони поцеловала сильные, пахнущие порохом пальцы: «Собутыльников».

– Можно и так сказать, – весело согласился Виллем, – меня старые шахтеры тайком вниз взяли, когда мне пятнадцать исполнилось. Осенью, после того, как мы в Банбери гостили… – он погладил Тони пониже спины, – а потом сказали, что если я в забое начал работать, то обязан товарищей по бригаде угостить, как положено… – его серые глаза блестели, в свете крупных, южных звезд:

– В долине со времен бабушки и дедушки ничего, крепче пива не продают. Пришлось ехать в Льеж… – Виллем, смешливо, махнул рукой, – в общем, понятно, чем все закончилось. Я к тому времени, три года, как курил, и пиво успел попробовать, но с женевером не сталкивался. Мы с ним подружились… – Тони расхохоталась: «И все остальное случилось, наверняка».

– Конечно, – признал Виллем, – ребята меня на танцы повели. Льежские парни с нашими шахтерами всегда дрались, традиция такая. Мне из-за какой-то девчонки нос разбили, но я ее отыскал, не поленился. Даже татуировку себе хотел сделать, на руке. Сердце со стрелой, и надпись: «Всегда твой». Без имени… – он поднял бровь, – я и в те года понимал, что сегодня одна, завтра другая… – Тони тихо застонала: