Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая

– Я рано начал говорить, – Генрик забыл сесть, – в год я уже лепетал:

– Маме петь, петь… – темные волосы окутали его. Генрик обхватил мать ручками за шею:

– Зинг-лид, – капризно велел ребенок, – зинг, мамеле… – тяжелые локоны темного каштана, падали на стройные плечи девушки, в закрытом, старомодного покроя платье:

– Такие носили пожилые женщины в гетто, – вспомнил Генрик, – некоторые ходили с париками, с косынками, как у нее… – платок прикрывал голову девушки, но косы было никак не спрятать:

– У нее локоны до талии, – полюбовался Генрик, – какая она красавица… – отсюда он не мог разглядеть цвет глаз девушки:

– Тоже темные, наверняка, как у мамы. Ее и зовут, как маму, Дора… – низкий голос напомнил ему о выступлениях кузины Дате:

– У Ханы голос сильнее, она могла бы петь в опере, как Пиаф. Однако техника у них похожа, они эстрадные артистки… – девушка смотрела прямо на него:

– Рожинкес мит мандельн… – голос летел над столами, поднимаясь к амфитеатру и ложам, – шлоф же, ингеле, шлоф… – Генрик сглотнул:

– Я засыпал у мамы на руках. Потом она научила меня играть эту колыбельную. Надо пригласить девушку к нам, пусть расскажет о Биробиджане… – Генрик именно так хотел объяснить свояку свой интерес к Доре Фейгельман, – в конце концов, какая страна в мире предоставила евреям свою территорию? Только СССР, другие никогда на такое не пойдут… – отгремели аплодисменты, он наклонился к Инге:

– Я хочу с ней поговорить о Биробиджане. Ты не против, если она с нами посидит… – свояк пожал плечами:

– Она и твой переводчик, то есть работник комитета… – Инге даже не понизил голоса, – девица тебе будет лепить пропагандистскую чушь, и больше ничего. Но разговаривай, конечно…

Генрик поманил к себе так называемого переводчика, из-за соседнего столика. Парень возраста Инге отлично владел английским и французским:

– Передайте мадемуазель Фейгельман, что мы будем рады, если она согласится разделить нашу компанию… – церемонно сказал Генрик. Присев, он налил себе еще вина:

– Это дружеская беседа, не больше… – на сцене зазвенел очередной бубен. Велев себе успокоиться, Тупица подышал: «Не больше».

Запотевшая золотая фольга блестела на зеленом стекле бутылок «Вдовы Клико». В мельхиоровом ведерке для шампанского плавали подтаявшие льдинки. По тарелкам с витиеватой надписью «Гостиница Центральная», размазали черную икру. Карельскую березу стола усеивал серый пепел, вокруг валялись подсохшие мандариновые шкурки. Окурок сигары ткнули в крохотную чашечку с кофейной гущей:

– Сигары сейчас на западе все доминиканские… – у него немного заплетался язык, – Куба пошла по пути социализма и разорвала торговые связи с западом. Кубинские сигары курят команданте Фидель и товарищ Хрущев… – его волнистые волосы падали на измятую крахмальную рубашку. В расстегнутом почти до пояса брюк вороте виднелась золотая цепочка с изящной, тоже золотой звездой Давида. Кулон переливался бриллиантами:

– Это от Тиффани… – он ткнул себя пальцем в грудь, – личный подарок от фирмы для меня… – рука с бокалом шампанского слегка подрагивала:

– Это Vacheron Constantin, такие часы есть только у принца Филипа, иранского шаха и у меня. У меня есть и платиновый Patek… – отделанная перламутром зажигалка несколько раз щелкнула, он сумел зажечь сигарету, – Patek Philippe. Ты о таких часах никогда не слышала… – шампанское полилось по обросшему темной щетиной подбородку, – в Москве мне подарили ваш «Полёт», тоже золотой… – он хихикнул.

Расшитая бисером бретелька ее вечернего платья спустилась со стройного плеча. Шелк цвета горького шоколада облегал высокую, девичью грудь. Глаза у нее действительно оказались темными, большими, в длинных, чудных ресницах:

– Я играю на скрипке работы Гварнери… – маэстро наклонил бутылку над бокалом мадемуазель Фейгельман, Доры, – инструмент мне подарил покойный отец… – пухлые губы цвета спелых ягод выпустили серебристое колечко дыма:

– Вы так интересно рассказываете, месье Авербах… – переводчик им, в конце концов, не понадобился:

– Я увлекаюсь языками, – товарищ Фейгельман покраснела, – в школе нам преподавали французский, английским я занимаюсь по самоучителю… – Саша долго наставлял Куколку в правильном, вернее, неправильном произношении:

– Оставьте парижский акцент, Надежда Наумовна, не употребляйте сложных слов, – сухо велел он, – вы сирота, вы росли в детдоме. Вам неоткуда было узнать тонкости английской и французской грамматик… – Наде стоило большого труда ломать язык. Едва она села за центральный стол, как доктор Эйриксен, коротко кивнув, поднялся:

– Прошу прощения, мадемуазель Фейгельман, Генрик, – вежливо попрощался он, – как я и говорил, утром меня ждет опыт. Желаю вам приятного вечера… – Надя проводила глазами рыжую голову, широкие плечи в сером пиджаке. Доктор Эйриксен был выше ее:

– Маэстро моего роста, – от шампанского ее потянуло в сон, – метр восемьдесят. Поэтому тварь, то есть товарищ Матвеев, заставила меня надеть туфли на плоской подошве… – Наде было брезгливо даже думать о комитетчике:

– Словно он змея или паук, которых Павел в детстве таскал домой из леса… – девушку пробрала дрожь, в ухе зашуршал вкрадчивый голос:

– Вы откроете бал вальсом Шостаковича. Мужчины не любят, когда девушка выше их ростом, в таких туфлях удобнее танцевать… – пела Надя на шпильках. Лаковые итальянские лодочки и вечернее платье она получила в гримерке от женщины в униформе билетерши, с повадками тюремной надзирательницы:

– Их сюда привезли из женской зоны, – мрачно подумала Надя, – проклятая сука даже в уборную за мной потащилась… – вальсировал маэстро отменно:

– В Лондоне я посещаю светские приемы, – вернувшись за стол, он потребовал у официанта шампанское, – положение обязывает… – он подмигнул Наде, – но вы тоже отлично танцуете, мадемуазель Дора. Отменная музыка… – он залпом выпил бокал, – мы с месье Шостаковичем хорошие друзья… – Надя заставила себя восторженно ахнуть. Ей хотелось выскочить из театра:

– Выбежать на площадь, поймать такси до Академгородка. Найти доктора Эйриксена, признаться ему, что все это ловушка, западня. Сказать ему, что… – девушка сцепила пальцы под крахмальной скатертью:

– И больше ничего не сказать, – горько поняла Надя, – во первых, он женат, во-вторых, он мне не поверит, да и не знает он ничего о Розе Левиной, откуда ему? В-третьих, я дойду только до фойе… – она не сомневалась, что товарищ Матвеев не шутит, – где меня перехватят, засунут в воронок, и поминай, как звали. Надо думать не только о себе, а об Ане и Павле. Их не пощадят, пойди я на такое. Я должна вести себя осторожно и здесь, и в номере. В гостинице, наверняка, все утыкано жучками…