Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

Про цель похода ни воевода, ни сотники впрямую не объявляли, но всё воинство знало: рассорился князь Владимир с ромеями, на них удар готовит. Добрыня первый про ромеев заговорил, но про Корсунь не заикнулся. Ратники пребывали в уверенности – на Царьград пойдут.

Жизнь Голована круто изменилась. Изменилась не только внешне, но и внутренне. Исчезли обычные для смерда заботы. Не мычала, не хрюкала животина. Иной раз спохватывался среди ночи, который день не выгребал навоз из одрины да пригона, где стояли корова с нетелью и бычком. То была его забота – выкидывать навоз. Теперь спину свернёшь, пока выгребешь. Сонное дыхание, храп, наполнявшие избу, возвращали к действительности. Теперь у него иные заботы – из заселшины обратиться в ратника. Ратная наука – метание сулицы, стрельба из лука, бесконечные поединки на палках – праздному взгляду представляются ребячьей забавой. На самом деле, пока доберёшься вечером до постели, семь потов сойдёт. К телесным тяготам не привыкать. Сельский парень после целого дня косьбы ли, молотьбы, от коих и спину ломит, и руки-ноги отваливаются, умылся колодезной водицей, повечерял и – откуда силы берутся – колобродит со сверстниками едва не до зари.

Усвоив приёмы ближнего боя, новоиспечённые ратники надеялись на отдых, ан не тут-то было. Теперь с утра выходили за городские кромы, в поле, бегали по колено в мокром, тающем снегу. Десятинники и сотники горло сорвали, пока добились толку. Ратники по звуку рога учились собираться у стяга, строиться в ряды, стоять стеной. Но стена должна была не только стоять, но и двигаться, вот тут-то десятинники с сотниками и надрывали глотки, ибо через десяток шагов стройные ряды смешивались и стена превращалась в толпу. Голована, вооружённого луком и топором с узким лезвием, поставили в третий ряд. В первом ряду стояли бывалые ратники с круглыми щитами, копьями и крыжатыми мечами. В отличие от верхнего воеводы Добрыни, воевода Всеслав предпочитал тяжёлые крыжатые мечи, коим, ежели рука крепка, можно и шелом проломить.

Более телесных досаждали душевные муки. Ему, все свои девятнадцать лет прожившему в лоне верви, где всяк знаком с детства, едва белый свет узрел, тягостно было поначалу находиться целыми днями в колготне среди незнакомых, чужих людей. Всё же мало-помалу свыкся, разглядел в общей массе своих – ольшанских, дубравинских да городнянских. Пусть представлялись они редкими вкраплениями в безликом сонмище чужих людей, всё же было с кем словом перемолвиться. Время всё сглаживает, к весне своими стали все полчане. Впервые оторванными от дома были все молодые парни, не один Голован. Всякий понимал, не на вечёрку с пивом собираются, на кровавую сечу. Потому ни вражды не случалось, ни свары не затевались. Каждый искал дружественного сближения. В сече рядом надобно иметь доброго, верного друга и товарища, а не злокозненного недруга. Не распри, другое терзало по ночам молодых парней. Как оно выйдет – схватиться с чужим воем, у коего в мыслях одно – лишить тебя жизни. Старшие мужики, ходившие в походы и встречавшиеся со смертью лицом к лицу, посмеивались: «Не боись, он тоже тебя боится. Тут дело такое, кто кого перебоится».

К стенам Царьграда за вещим Олегом шли угличи, дреговичи, сиверцы, словене. Внук князя Игоря собирал полки – черниговский, смоленский, новгородский, киевский, ростовский. По старинке ещё вспоминали, кто из радимичей, кто из сиверцев, чюдин. Все вместе были одного рода-племени – руськими людьми.

Собрать полки в одну рать наметили на Хортчем острове. Появление руськой рати в Олешье не осталось бы не замеченным, потому решили прежде времени не булгачить корсунян. Лодии с Верха заходили на днёвку в Почайну. Кормильцы варили кашу, вои разминались на берегу, зубоскалили с киянами, пришедшими поглядеть на ратников. Воеводы поднимались на Гору, в княжий двор, с докладом о набранной рати. В путь тронулись по большой воде, едва Славутич освободился ото льда.

В своём десятке Голован сдружился с Нежком, подмастерьем гончара из Овруча. Овручский подмастерье природной неторопливостью, рассудительностью походил на старшего брата, Житовия. Разность нравов способствовала сближению. Горячий Голован хотя и ссорился, цапался со старшим братом, привык видеть рядом с собой человека благоразумного, основательного, служившего ему опорой. Но хотя и стал Нежко близким другом и товарищем, самыми потаёнными мыслями Голован с ним не делился. Тугодумом, даже человеком мешкотным Нежко выглядел, пока не приступал к делу. Постигая бранную науку, Голован немало получал тычков и синяков от своего друга. После, когда недавние противники, взопревшие, присаживались отдохнуть на лавку, Нежко, виноватясь перед дружком за синяки, говаривал:

– Не горячись, голову не теряй. Ты распалишься и лезешь напролом, вот и ходишь с синяками.

– Ништо, выучусь, – отвечал Голован, нисколько не обижаясь за доставленную науку. – Я пока жито приловчился молотить, не раз сам себя цепом по лбу охаживал.

Медлительный Тетерев, на котором вырос Нежко, не сравнить с могучим Славутичем. У парня дух захватывало, когда, опёршись локтями о борт, окидывал взором необъятную днепровскую ширь и, раздувая ноздри, вдыхал ни с чем не сравнимый запах большой воды. А уж головановская Песчанка, кою в жаркую летнюю пору куры вброд переходили, представлялась оброненным колоском рядом с увесистым копом. Песчанка носила на себе долблёные челны, вмещавшие самтрет, ежели пятый входил в чёлн, вода переливалась через низкие борта. Управлялись на тех челнах шестом. Лодии с бортами из досок, в которые помимо вожа, кормщика, гребцов вмещалось до тридцати воев, оба друга видели впервые. Управлялась лодия не хлипким шестом, а тяжеленным кормилом, к коему был приставлен кормщик – людин могучего сложения. В Понте, сказывали, в лодии ставят крепкий шест – щеглу с ветрилом из холстины. Ветрило надувает ветер, и лодия бежит по волнам сама собой, и грести не надо. Было чему удивляться сельским парням. Угрюмый ольшанский парень, окружённый чудесами, становился прежним Голованом.

Берега взапуски убегали назад. Ниже Роси лес рвала степь на перелески и отдельные рамена. Ошуюю лес и вовсе сменился необозримой степью. Голован опускал руку за борт, пил из горсти студёную днепровскую воду. Сказывали, в Славутиче водятся такие сомы, что ежели, не согнувши, положить на телегу, хвост по земле волочится. Милую сердцу Ольшанку вспоминал вечерами, днём новые впечатления заслоняли и родных, и сельцо.

Вот и пороги, о которых говорили много, затаив дыхание. Пространство наполнилось усиливающимся рёвом, лицо обильно кропили брызги. Скалы, складывавшие берега, плясали, словно кобники, приходившие как-то в сельцо из Искоростеня. Стремительный бег лодии, торчащие из воды каменные зубья, словно подстерегавшие судно, казавшееся в это время хрупким и ненадёжным, грозили гибелью. Дебелый кормщик с вожем, покраснев от натуги, ворочали упрямое кормило. Обломится, вырвется из ослабевших рук тяжёлое весло – и лодия прямиком влетит в зубастую пасть. Тогда смерть, не расшибутся о камни, так захлебнутся в стремительной студёной воде. Но молодые парни, хоть озноб пробирал от макушки до пяток, скорее бы дали отсечь себе десницу, чем показать робость перед сотоварищами. У Голована восторг риска мешался с ужасом перед возможной гибелью.