Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

Как-то вечером, темнялось рано, спать не ложились, каждый своим делом занимался. Избу малость освещали – в светце над кадкой лучина горела, на столе жировик коптил. Слезла Гудиша с печи, сама слезла, доковыляла до кадки, напилась из черпачка, на коник присела. Присела и говорит сыну, на этот раз никого не перепутала, заговорила ясно:

– Ты, Желан, не печалься. До весны, а то и до лета доживу. Не придётся среди зимы окошко выставлять.

Млава запричитала:

– Что ты, мама! Лето придёт, оздоровеешь.

Гудиша отмахнулась, назад на печку полезла.

– Пустое речёшь. Приходит мой срок, отжила свой век. Что за жизнь, в голове морок, ноги не ходят, целый день на печи сидеть.

При неугомонном нраве сидеть целыми днями на печи Гудише было тяжко.

Признание миром за Желаном и его сыном права местьничества не только укрепило дух узников, когда те томились в порубе, но имело иные, вполне материальные последствия.

В Киеве, на княжом суде объяснения Желана о пропаже дочери, уликах, обличавших преступников, веса не имели. Тела нет, видоков насильного умыкания девы нет, стало быть, отец и сын – головники, убившие боярских рядовичей по злобе. Потому оба обязаны за убийство внести виру в княжью скотницу, а сын – заплатить огнищанину за лечение раны и обиду.

Для княжого суда Олович да Талец с Ляшком были исполнителями боярской воли, на коих, как ведомо, смерды таят злобу, а сотворивши лихо, себя же и выставляют обиженными. Мир рассуждал иначе. Исполнители боярской воли – враги верви, ибо стремление боярина, как ведомо, – закабалить вервь. Для княжого суда Талец с Ляшком были неизвестными рядовичами. Дома же они слыли за людей худых, пакостливых, способных на любое зло, живших не по закону, не по Прави. Похищение девы было налицо, имевшихся доказательств для мира было достаточно, чтобы считать боярских людей преступниками. Мир не только не осудил Желана с сыном за убийство, мир осудил бы само семейство Желана, если бы родовичи не отомстили за дочь и сестру. Преступление было совершено не только против семьи Желана и его рода, преступление свершилось против верви, а за преступление надо карать. Для боярина, князя Желан с сыном были преступниками, для верви же они являлись мстителями, исполнившими невысказанную волю верви. Потому мир взял семью Желана под свою защиту и выплатил виру и князю, и огнищанину. С огнищанином вервь рассчиталась весной. Десять гривен, присуждённых внести в княжью скотницу, предстояло выплатить осенью, когда князь собирал дань со своих подданных. Без помощи односельчан Головану был один путь – идти в холопы к Оловичу.

Желан исправно вносил лепту в дикую виру верви, и возражений ни у кого из односельчан не возникло.

В начале зимы, когда чернотроп сменился санным путём, в Городню приехал боярин Брячислав. Приехал не сам по себе, с княжьей службой – из молодых крепких мужиков набирал воев в княжью рать. На кого великий князь собрался, не сказывал. Может, сам не ведал. Хотя ещё диды обосновались в Киеве, в ближние бояре Брячислав из-за трусоватости не выбился, потому тайных помыслов князя не ведал.

В ту пору оба старших Желанова сына готовили лес для избы Житовия. Старая стала тесной для двух семей, а к весне молодые ждали прибавления. Шла вторая седмица студеня. Деньки стояли ясные, с морозцем. Хорошие деньки, да шибко короткие. Потому из дома выезжали, едва денница разгоралась, поторапливались, Студенец сказывал, седмица-другая пройдёт, и полетят, закрутят снежные заметы. Да и без волхва ведомо, в просинце в лес с конём не сунешься, сугробов наметёт под самое конское брюхо. У смерда заботы круглый год, одно за другое цепляется. Со стороны посмотреть – с урожаем управился, лежи на печи да пиво попивай. Ан нет! То, как ныне, лес на избу заготавливать надобно, не на избу, так на одрину, крышу ли. Дрова тоже не летом готовят. Просинец подойдёт, жито домолачивать надо, сено с покосов возить, после пашню удобрять. Только телегу, плуги, бороны наладил, к пахоте время подошло, и опять всё закрутилось. Мало у смерда времени на веселие. Зимой отдых на святки да Масленицу. Скотина и в праздники пригляд требует. Работает смерд от темна до темна, выпадут праздничные деньки – веселится всласть. И работа, и веселие – до упаду.

Доставалось и лесорубам, и Гнедку. Мороз, а шапки от пота мокрые. Лес из сосновой рамени через лядину и яругу вытаскивали на голомь. На месте никак нельзя оставлять, лядину и овраг первые же заметы забьют снегом, мерина запалишь, пока вытащишь. В овраге сугробы наметало не по брюхо, по самый круп. Перетаскать лес в Ольшанку, раскряжевать обещали помочь Любавины братовья, но и сейчас, что могли, перетаскивали обратным ходом.

В полдни сели перекусить. Житовий развёл костерок, Голован сучья обрубал, топор к рукам прикипел, остановиться не мог. Вода в глиняном горшке забурлила, подмёрзший хлеб отмяк, Голован всё топором махал. Житовий уж раза три к костру звал. Изменился брат за нынешний год. Из весёлого парня превратился в хмурого нелюдима. Былой Голованко, оказавшись среди бронзовоствольных сосен, непременно бы весёлым гоготаньем распугал всех леших, а то принялся бы гонять любопытную векшу. В пути бы соскакивал то за рябиной, то за бояркой. Нынешний же Голован знает только работу, словно дума тяжкая неотвязная к земле гнёт, не отпускает. Пора жениться, а у него о том и мыслей нет. Что ещё может заботить парня, коему едва восемнадцать лет сравнялось.

Закончив обрубать сучья со стройной сосны, Голован подошёл к костру, набросил кожух на потное тело, сел на бревно. Молча пожевали ветряной рыбы, сала. Голован протянул руки к огню, спросил:

– Слыхал, тиун из Городни приезжал, сказывал, князь воев в рать набирает.

Житовий запил горяченьким едомое, отставил кружку.

– Нам-то что до княжьих походов. У нас своих забот хватает, – поджал губы. – Сказывала вчера Любава. Заходил Братята, объявил, боярин, мол, известил: коли охочих не найдётся, чтоб вервь двоих по жребию назначила. Вот не было печали.

– Подамся я в вои. Наготовим лес, на святки в Киев уйду.

– Да на что тебе княжьи походы? То ли своих дел мало? Может, и не выпадет жребий-то.

Голован вздохнул, поднял ветку, обламывал тоненькие веточки, бросал в костёр, смотрел на вспыхивающую хвою.

– Эх, покою мне нет. Как посидел в порубе, с тех пор нудьга душу томит.

– Женился бы, – Житовий хохотнул, подмигнул хитро. – Женись, нудьга уйдёт.

– Женился! Да на меня девки и не глядят.

– Да кто ж на тебя смотреть-то станет? Насупился, как ненастный день в грудне. Не улыбнёшься никому, подарком не одаришь, ленточкой ли, колечком, орехами. А девкам то любо.

– Не, не по мне то, решил уже. Пойду в вои, назад не вернусь. Коли жив после похода останусь, в княжью дружину попрошусь.