Наум Лещинский - Старый кантонист

Кровь залила всю постель командира.

— Пощади!.. — вопил он благим матом.

— Сейчас, ваше благородие, я кончу рапорт… — продолжал вахмистр хлестать его палашом.

Наконец он кончил. И вышел. Он был бледен, тяжело и часто дышал.

— Идемте, ребята, — сказал он.

Мы пошли…

На следующий день командир прислал сказать, что сегодня рапорта принимать не будет, потому что болен, а когда выздоровеет, придет в эскадрон и там примет рапорт…

На «летнего Миколу» мы готовились к инспекторскому смотру.

В нашей кантонистской жизни инспекторский смотр чрезвычайным событием, серьезным экзаменом, перед которым мы все трепетали. Я был исправен во всех отношениях, и бояться экзамена мне было нечего, и все же я испытывал тревогу и очень усердно готовился.

И вот настало девятое мая, день страшного суда… Приехал инспектор граф Никитин.

Пропустив нас церемониальным маршем, он поздравил с праздником и об’явил, что смотр будет завтра. Затем он поехал к нам в школу, и в его присутствии нас должны были экзаменовать по наукам. Я был уверен, что меня, как хорошего ученика, непременно вызовут, и очень волновался.

Случилось как раз так, как я ожидал: меня вызвали к доске.

— А ну-ка, сынок, — обратился ко мне Никитин, — покажи нам, что ты можешь… — Он ласково смотрел на меня старческим усталым взглядом.

— Что прикажете, ваше сиятельство? — спросил я.

— А… дайте-ка мне задачник арифметики, — сказал он.

Стоявший тут же на вытяжку полковник, огромного размера человек с большой седой бородой, повернулся с легкостью юноши, щелкнул шпорами и подал задачник.

Никитин выбрал задачу и холеным пальцем указал:

— Вот, эту. На-ка.

Я прочел отчетливо вслух задачу и стал ее решать.

Взоры всех были обращены на меня. Полковой и эскадронный знали, что они не будут после оставлены без внимания. Очень важно было это и для учителя арифметики Степана Федорыча, который еще больше моего волновался.

К слову сказать, этот Степан Федорыч стал совершенно другим после того, как кантонисты хотели бросить его в реку. Он точно переродился, стал справедливым и добрым. Вначале мы не верили ему, думали, что он прикидывается. Но потом убедились, что он действительно изменился. Пережитая им сильная душевная встряска сделала его человеком…

Никитин стоял позади меня и следил за решением задачи. Я рассуждал вслух. Он заметил, что я твердо знаю предмет. Это ему очень понравилось.

— Видите, — говорил он одному из своей свиты тихо, — какой молодец. Как твердо знает. Сам самостоятельно решает… Такими детьми я восхищаюсь… Это будущность нашего государства… Тот не солдат, который не думает быть генералом. А этот, я знаю наверняка, будет генералом…

Я окончил задачу и положил мел.

— Ну что, решил? — спросил он с улыбкой. — И верно по ответу?

— Так точно, ваше сиятельство, я проверил.

— Вижу, вижу, что ты молодец, — умильно сказал он и с нежностью погладил меня по голове; потом обнял и поцеловал в лоб… — Господин полковник, можете гордиться, что у вас в полку такие дети… Даровитый мальчик.

— Я, ваше сиятельство, счастлив доставить вам удовольствие такими кантонистами и стараюсь, чтобы все были такими, — сказал полковник.

— И вам, господин ротмистр, честь и слава, что в вашем эскадроне такой кантонист.

— Рад стараться вася-со! — точно топором отрубил эскадронный, покраснев как рак и напружившись. Это было существо неуклюжее, топорное, с обрюзгшим толстым лицом, большими рачьими глазами, без бровей и почти без лба и с пучком точно ежовых колючек на верхней толстой губе вместо усов… После того, как Дьяков отхлестал его, он, как ни в чем не бывало, стал аккуратно являться в эскадрон каждый день…

— Жалую тебя унтер-офицером, — сказал Никитин, положив мне руку на плечо. — Будешь готовиться в офицеры…

— Ва-ся-со!.. — напружился эскадронный, — он — жид.

На лице Никитина появилось такое выражение, точно ему наступили на ногу:

— Что такое?.. — презрительно и смущенно спросил он.

— Он — жид, — повторил эскадронный.

— Что такое жид? Не понимаю… — с тем же выражением недовольства произнес Никитин.

— Он иудейского вероисповедания, ваше сиятельство, — пояснил полковник.

— Ага… — Никитин почувствовал себя неловко. — Ты не принял православия? — опросил он.

— Никак нет, ваш сиятельство.

— Почему?

— Не желаю, ваше сиятельство.

— Ах, не желаешь… м-г… Ну, как хочешь… Но в таком случае ты по закону не можешь быть произведен в унтер-офицеры… да… жаль… очень жаль… Ну, будь ефрейтором… Ты достоин, чтобы отличить тебя… — Он достал из сафьянного кошелька серебряный гривенник и дал мне. — Вот тебе на орехи.

— Жалую тебя унтер-офицером, — сказал Никитин.

После меня вызвали Шимона Боброва. Он в математике был гораздо сильнее меня, знал больше, чем полагалось по курсу. Никитин был им восхищен еще больше, и сейчас же спросил его:

— Ты из каких?

— Из евреев, ваше сиятельство.

Никитин удивился:

— И ты еврей… И не принявший православия?..

— Так точно, ваше сиятельство.

— А… из православных есть у вас хорошие ученики? — обратился Никитин к полковому.

— Точно с такими знаниями нет из православных, ваше сиятельство, — ответил полковой, — знают, но не так…

— Гм… А я был уверен, что он православный. Бобров русская фамилия…

— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, — подобострастно говорил полковой, — что, ежели бы он принял православие, далеко пошел бы…

— Само собой разумеется… А может быть ты примешь православие? Подумай хорошенько. Тебе предстоит славная будущность. А так твои способности пропадут…

Шимон молчал, точно в недоумении и рассеянности. Лицо его покраснело, на носу заблестели росинки пота. Видно было, что он переживает внутреннюю борьбу. Наконец он сказал, точно проснувшись:

— Приму православие, ваше сиятельство.

Лицо Никитина просияло, складки на старческом лбу поднялись кверху; он точно не ожидал такого ответа…

— Молодец, — улыбаясь, сказал он. — Спасибо. Поздравляю тебя унтер-офицером.

— Рад стараться, ваше сиятельство.

— Я тебя возьму с собой в Петербург.

Я был ошеломлен. Этого я никак не ожидал от Боброва. Через все жестокие испытания прошел он и вдруг теперь изменил. Я страшно возмущался, но вместе с тем еще надеялся, что он одумается, откажется он своего поспешного обещания.

Был полдень, когда окончился смотр. Я побежал к Боброву. Он собирался в дорогу, укладывался.

— Ты что же это сделал?.. — взволнованно заговорил я. — Все время был с нами, а теперь оставил нас… Ты изменник! Предатель!