Наум Лещинский - Старый кантонист

— И не принявший православия? — сухо спросил он у меня.

— Никак нет, ваше величество, — твердо ответил я.

— Гм… — хмыкнул он досадливо и капризно, подавляя в себе раздражение. Твердый тон моего ответу очень не нравился ему. Его железный деспотизм, не ведавший препятствий своим прихотям, в моем отказе встретил неожиданное сопротивление. Оставалось обойти его как-нибудь, не роняя своего самолюбия. И, закусив губы, он решился на последнее, таи как слишком далеко зашел в этой игре со мной… Один его поцелуй чего стоил… царский поцелуй еврею… Если я не крестился до сих пор, то могу креститься теперь, по желанию царя.

— Теперь же желаешь принять православие? — тоном, не допускающим возражения, спросил он.

— Никак нет, ваше величество, — ответил я.

Его красивое лицо насупилось, округлые с румянцем щеки чуть вздулись и отвисли; между бровями появилась складка гнева.

— Почему? — спросил он.

— Я поклялся остаться верным сыном своего народа.

Граф Никитин, точно только что узнав меня, махнул рукой: мол, это тот самый, из него толку никакого не будет. Полковой вперил в меня свои жестокие, как колючки, глаза. Он готов был сейчас же высечь меня.

— Ну, — сделал Николай капризный жест нетерпения рукой в сторону полкового, — в таком случае дать ему награду в 300 рублей и нашивку.

И он сердито от меня отвернулся. Он был не в духе. Я испортил ему праздничное настроение.

Шесть лет я провел в кантонистах. После этого вышел на службу, т. е. был зачислен в рядовые нашего полка. До сих пор я только учился служить, теперь же начал двадцатипятилетнюю «действительную службу». Мне шел тогда 21 год. Служба в кирасирах была очень тяжела, и я начал хлопотать о том, чтобы перевестись в пехоту, где служить было гораздо легче. Мой бывший вахмистр Дьяков теперь был уже корнетом, и он обещал устроить мне назначение в Бахмут — в Крымский пехотный батальон.

Я отправился к нему просить его, чтобы он ускорил дело. Его не оказалось дома. И я пошел к знакомому крестьянину-сапожнику, который починял мне сапоги. Он жил за рекой. Взойдя на мост, я увидел жену полкового командира: толстая, высокая с зонтиком, она шла мне навстречу. За ней ковыляла болонка. Впереди меня шел, постукивая палкой, слепой крестьянин. Болонка залаяла на него и ухватила его за полы зипуна. Он замахал палкой и матерно выругался. Генеральша покраснела от злобы и заорала на него:

— Ах, ты хам!.. Ах, ты подлец! Как ты смеешь выражаться так в моем присутствии?! Я тебя арестую! На эшафоте засеку!..

— А кто вы такая? — сказал слепой. — Я ведь не вижу, не зрячий ведь я. Кабы видел, другое дело. — И поковылял дальше.

В это время я поровнялся с ней. Она метнула на меня острый взгляд. Я сделал вид, что не заметил ее, и прошел. Она окликнула меня:

— Эй, солдат! Остановись!

Я остановился.

— Иди-ка сюда!

Я подошел.

— Ты знаешь, кто я? — спросила она.

— Знаю, — ответил я. — Супруга нашего полкового командира.

— Так почему же ты мне не отдал чести? — злобно сказала она.

— Вам не полагается.

— Как не полагается?! — крикнула она. — Как ты смеешь со мной так разговаривать?! Я генеральша. Стань во фронт и сними фуражку!

«Вот еще холера! — подумал я. — Ей еще отдавай честь. И так уж осточертело вытягиваться пред офицерами…» (при Николае I солдат обязан был отдавать честь, вытянувшись во фронт).

— Ваша воля гневаться, — сказал я, не изменяя позы, — а в воинском уставе не сказано, чтобы женщинам отдавать честь, даже генеральшам, даже жене военного министра.

Она побледнела от злобы, глаза позеленели:

— Мерзавец! — взвизгнула она, взмахнув зонтиком. — Ты еще смеешь так дерзко говорить со мной! Я тебя!.. — сучила она зонтиком прямо пред моим лицом, точно намереваясь выколоть мне глаза. — Я тебя, мерзавца, под суд отдам! Сквозь строй прогоню!.. — шипела она, словно гадюка, топая ногами в ярости. — Я тебя!.. в Сибирь, на каторгу!..

«Пошла ты к… — мысленно выругал я ее, — каждой сволочи честь отдавай!..» И пошел своей дорогой.

Однако я почувствовал себя скверно: я знал, что этот случай не пройдет для меня бесследно. Вот не повезло! Я досадовал на себя: не надо было артачиться, отдал бы ей честь и давись; не убыло бы от меня. А теперь вот… Она хотя и не спросила моей фамилии, но лицо ведь мое хорошо заметила. Узнает меня сразу. Сквозь строй за это не прогонят, но порки, пожалуй, не избежать мне.

И сердце у меня заныло. Из-за какой-то бабы мне придется расплачиваться…

На следующий день, когда мы вышли на учение, наш эскадрон выстроили в две шеренги. Приехал генерал с генеральшей. Оба они медленно проходили перед первой шеренгой. Генеральша зорко останавливала зеленые глаза на каждом солдате. «Значит не ошибся я: ищут меня». Я стоял в конце второй шеренги. «Неужели не узнает меня? Может ведь случиться»… Я все еще надеялся, авось гроза пройдет мимо. Но вот она уже около меня. Вот глаза ее остановились на мне, засверкав зеленым огоньком:

— Вот этот! — ткнула она зонтиком в меня.

— Не ошибаешься? — сказал генерал.

— Нет. Хорошо его помню.

Генерал обратился ко мне:

— Это ты вчера оскорбил мою жену?

— Никак нет, ваше превосходительство, — ответил я. — Я не оскорбил.

Генерал сделал большие глаза:

— Как не оскорбил? Ведь тебя узнали. Ты повстречался с моей женой вчера на мосту?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Так чего ж ты сказал — нет? Хотел меня обмануть?

— Никак нет, ваше превосходительство. Позвольте доложить вашему превосходительству, что супруга ваша потребовала, чтобы я отдал ей честь, а я сказал, что по воинскому уставу женщинам не полагается честь отдавать, кроме государыни-императрицы, если знаешь ее в лицо. Лицо генерала сделалось грозным.

— Молчать! — крикнул он. — Я у тебя не спрашиваю устава! — И повернул лицо к эскадронному. — Дать ему двадцать пять розог.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — козырнул эскадронный.

В этот же день меня секли…

Я не в состоянии был подняться после порки; меня отправили в госпиталь.

Узнав об этом, Дьяков пришел навестить меня. Он сел подле койки, на которой я лежал, и тихо заговорил:

— Расскажи, как это случилось с тобой?

Я рассказал.

Расскажи как это было с тобой.

— Эх, ты, чудак, — грустно сказал он. — И нужно же было тебе связываться с бабой? — Потом он склонился ко мне и прошептал. — Разве не знаешь этого прохвоста… Погибели на них нет… Если бы декабристов не разгромили, таких прохвостов бы не было. Не было б и телесного наказания… Приходится теперь… Ну… — встал он. — Поправляйся. Скоро будешь переведен. Авось, там легче будет. — Он пожал мне руку и вышел…