Наум Лещинский - Старый кантонист

Он выслушал меня и сказал:

— Сначала мы дернем по одной «у Христа за пазухой», а потом рассудим, как быть с Асмодеем. — И он достал из-за иконы полную бутылку водки. — Свеженькая, брат, неначатая. Сегодня только принес. Молодец, что пришел к началу. Много мы не будем пить, раз, раз и готово. А когда от него придешь, мы уж тогда выпьем… Ты только слушай меня. Отпуск тебе будет, уж это я твердо знаю. Постараюсь для приятеля: уж так и быть. А сейчас я те дам такую закуску, что никакого духа водки не будет, как с гуся вода. — И подал моченый арбуз.

Мы выпили и закусили. Потом он дал мне стакан крепкого чаю:

— Поешь еще арбуза, потом выпей чай, а после закури. А я пойду к экономке, попрошу, чтобы она тебе помогла. Недаром же она у меня водку прячет. Долг платежом красен. Она хоть и того… он ее намедни тоже выпорол тут, одначе она же все-таки ему вроде как бы жена. Ну, он ей все-таки и уважит. Баба же она, как ни говори, а еще молодая. Ну, он ее и того, любит ее… — Повар вышёл.

Несколько минут спустя он вернулся.

— Ну вот, дело сделано; выкури всю цыгарку и иди к нему. Она уж там устроит. Вали, брат, и заходи после ко мне.

Просьба моя увенчалась успехом. Полковник не спросил даже, докладывал ли я в роте.

Выпив с поваром и прослушав несколько рассказов его о том, как ловко он об’езжает Асмодея и его экономку, я отправился домой.

— Вот он идет, — сказал мой хозяин, когда я переступил через порог, — вы все-таки дождались его, обратился он к сидевшей в комнате незнакомой мне женщине.

Лицо ее мне кого-то напоминало, точно я видел его когда-то молодым и красивым. По голосу и движениям видно было, что она еще молода, но постарела раньше времени.

Она оказалась моей землячкой, и я знавал ее молодой жизнерадостной девушкой. Она вышла замуж, но скоро мужа ее отдали в солдаты, и он пропал без вести.

— Я долго плакала, горевала, — рассказывала она по-еврейски, — десять лет я все плакала, глаза свои выплатила, постарела…. Потом я отправилась разыскивать его. И через шесть лет я нашла его живым, но крещеным. Теперь его зовут Иван Тарасыч Берков и служит он фельдфебелем в вашем батальоне…

— Иван Тарасыч ваш муж?.. — удивился я. — Это же мой фельдфебель… Я и не думал, что он выкрест. Он не похож на еврея: настоящий русский.

— Да, он изменился очень… Тогда он был юношей, а теперь глядит стариком, но я его узнала. А он не признает меня… Я говорю ему: «Залмон, неужели ты не узнаешь меня»? А он отвечает: — «Ничего я не знаю. Я русский и по-жидовски не понимало». Теперь не знаю, что мне делать? Мне говорили, что полковник вас любит, и я хотела попросить вас пойти к нему со мной.

Мне было страшно опять обращаться к полковнику, и я стал отказываться.

— Может быть, вы знаете такого человека, который бы мог мне помочь? — просила женщина.

Я подумал о поваре.

— Да, есть у меня знакомый, но не ручаюсь за успех. Впрочем пойдемте. Может, что-нибудь и выйдет…

Мы пошли…

— А, брат, опять тут, — весело встретил меня повар.

Я рассказал, в чем дело.

— Прохвост, — сказал он про фельдфебеля, — знаю я его; такой огурец. Н-да…

Он предложил опять дернуть «у Христа за пазухой». Но мне удалось убедить его раньше дело сделать, а потом уже дернуть.

— Ну, быть по-твоему, — согласился он. Пойду к шлюхе.

Несколько времени спустя он вернулся в сопровождении молодой красивой женщины; она курила, держа папироску в левой руке, и старалась произвести впечатление дамы. Однако модное городское платье не шло к ней, несмотря на ее красоту. Это была настоящая деревенская красавица, угловато и неловко двигавшаяся в стеснявшем ее наряде.

— Это ваша сродственница? — спросила она у меня.

— Ну да, — подсказал повар, — я же сказывал…

— Пойдемте к полковнику, я доложила о вас.

Я рассказал полковнику обстоятельства дела.

Он тотчас же вызвал фельдфебеля.

— Это твоя жена? — спросил он.

— Никак нет, ваше высокоблагородие.

— Как нет! У нее документы имеются.

— Позвольте доложить, ваше высокоблагородие, она жидовка.

— Правда, ты теперь не жид и жить с ней вместе не можешь, если она не примет православия. Так ты должен разойтись с ней по-хорошему, ублаготворить ее, чтобы она могла вернуться на родину к своим, — решил полковник.

Фельдфебель выполнил в точности его приказание… И мы уговорились с землячкой выехать вместе…

Мне пришлось задержаться еще на несколько дней, так как не все мои бумаги были готовы.

Накануне нашего от’езда, когда я зашел в канцелярию за бумагами, старший писарь сообщил мне, что получен экстренный приказ, привезенный фельд’егерем, прекратить все отпуска. Предписывалось образовать маршевые роты и спешно выслать их на Крымский фронт в осажденный Севастополь.

Сердце у меня упало.

Я побежал к полковнику, но раньше зашел к повару. Узнав, в чем дело, приятель мой обтер пот с лица белым фартуком и скучно сказал:

— Да, брат, твое дело не тово… Асмодей не пустит тапереча на побывку… — он почесал затылок: — Н-да… Время, брат, этакое теперь поганое, что не тово… Пойду, скажу шлюхе. Потом пойдешь к Асмодею.

Когда я вошел, полковник пил чай. Тут же сидела его экономка.

— Садись, братец ты мой, — неожиданно предложил мне полковник. — Что скажешь? — Но видно было, что он прекрасно знает уже, в чем дело.

— Отпуск… мой приостановлен… — спазмы сдавили мне горло, слезы брызнули из глаз… Я дальше говорить не мог.

— Ах, боже мой, — сочувственно сказала экономка. Полковник грузно поерзал на стуле, потер нос и глухо кашлянул.

— Да… — произнес он. — Плохо дело… Не могу, братец мой, ничего сделать… Приказ получен с фельд’егерем, прямо из Петербурга. И я должен исполнить в точности… Оставить тебя здесь для обучения ратников я могу. Хотя по приказу оставлять можно только старых солдат… Но так как ты службу знаешь не хуже старого, а даже лучше, то на этом основании могу… Что могу, то делаю для тебя… Да…

Разумеется, мне оставалось только благодарить.

Землячке моей я дал, письмо к отцу и 25 рублей. Она двинулась в путь. Я проводил ее за город.

Таким образом я остался, как говорил повар, «У Христа за пазухой». Действительно, моя жизнь теперь стала легче. Кроме двух-трех часов занятий с ратниками, я был целый день свободен. Полковник благоволил ко мне. Но тоска по отцу, по родному дому непрерывно грызла меня. Все опостылело мне, я не дорожил ничем.

Между тем в городе стали болтать, что я у полковника правая рука. Особенно распространился этот слух среди еврейского населения.

Ко мне стали обращаться с просьбами, с ходатайствами. Я заходил к полковнику. Однако каждый раз предварительно виделся с поваром. От него я узнавал, в каком настроении полковник, и советовался с ним по каждому делу. И замечательно, он никогда не ошибался, всегда верно указывал, как поступать в каждом отдельном случае….