Наум Лещинский - Старый кантонист

Николаю было досадно отложить смотр на завтра — его самолюбие деспота страдало: ему нужно было, чтобы торжество было в церковный праздник: церковь должна была улыбаться ему по его приказу. И вот, точно в борьбе с природой, он ждал, кто победит, он или природа…

Но когда человеку везет, ему везет во всем. Николаю тогда везло, и он победил: темносерые облака, закрывшие все небо непроницаемой завесой, разорвались неожиданно, и там и сям стали проглядывать кусочки неба, — облака растаяли, все вокруг засияло. Издали показался скачущий всадник. Всадник быстрым аллюром подскакал и громким голосом оповестил:

— Государь император едет!..

По всему фронту точно пробежал электрический ток, пронизав всех робостью, страхом, рабским благоговением.

Все вытянулись в струнку, застыли словно изваяния; все вокруг притихло, как перед бурей, перед грозной стихией…

Вслед за всадником прикатила карета, в которой сидел граф Никитин. В это время издали показались два всадника. Несколько мгновений спустя можно было различить знакомую фигуру одного всадника, его лихую кавалерийскую посадку; под, ним был белый, грациозно танцующий мерин. Это был Николай. Рядом с ним на таком же коне сидел шеф нашего полка принц Вильгельм, молодой человек, много моложе Николая. Позади них рысила группа всадников — царская свита.

Под’ехав к нам, Николай крикнул громовым голосом:

— Здорово, дети!

В ответ отозвалась тысячеголосая машина.

Приняв рапорт, он стал здороваться со следующими полками, все удаляясь и удаляясь от нас, но голос его продолжал греметь так сильно, что доносился с одного фланга до другого.

На обоих флангах стояли берейторы с приготовленными гнедыми конями, масти нашего полка. С живостью юноши Николай, соскочив с своего коня, вдел ногу в серебряное стремя вновь поданной лошади. Никитин, по старой привычке дядьки царя, взял его одной рукой подмышку, помогая подняться.

— Спасибо, дяденька, — сказал Николай и, стремительно поднявшись на стремя, так грузно опустился в седло, что корпус лошади подался, словно на рессорах, и внутри у нее что-то хрустнуло.

Поговорив о чем-то на иностранном языке с шефом, он обратился к полковому командиру.

— Нет ли у вас такого кантониста, который сумел бы командовать полком?

— Есть, ваше императорское величество!.. — выпячиваясь, и козыряя, ответил полковой. И вызвал меня.

Я вздрогнул, по спине проскользнули мурашки. Мой конь сделал три шага вперед и остановился, словно вкопанный.

— Ты можешь командовать полком? — спросил меня Николай.

— Так точно, ваше императорское величество.

Мой вид ему понравился: вся медь на мне, начиная с кирасы, каски и пуговиц, сверкала на солнце, точно золото. Стремена и шпоры были, как серебро. Пика с переливами вороненой стали стояла точно живая и блестела ему прямо в глаза. Белый колет, голубые рейтузы были новы. Глянец сапог, как зеркало, отражал лицо Николая. Конь мой, державший голову вверх и смотревший Николаю прямо в глаза, был словно только что вымыт, и шерсть на нем блестела, как шелк. Николай любовался мной, как игрушкой.

Его темноголубые глаза улыбнулись: во время улыбки холодные и неприятные глаза его становились красивы.

— Хорошенький мальчик, — сказал он Вильгельму.

— Ну, командуй, — приказал он с надменной улыбкой.

— Что прикажете командовать, ваше императорское величество? — спросил я.

— Направо, — тихо сказал он.

Я повернул кругом, стал рядом с ним лицом к фронту и, стараясь подражать полковому командиру, внятно и раздельно прокричал:

— Полк! Стройся на-пра-в-во!

Лес пик, человеческих и лошадиных голов зашевелился на мгновение, блеснув на солнце медью и сталью вооружения, и снова застыл на месте.

Николай, окинув взором полк, сказал мне серьезно, как своему фельдмаршалу:

— По взводам.

— Полк! стро-ойся по взво-о-дам!.. — опять так же прокричал я.

Опять живой лес зашевелился и застыл.

Николай любовался мной, как игрушкой.

В груди моей зашевелился червь тщеславия. Вот — я, простой кантонист-еврей, и какую власть имею… Достаточно крикнуть мне несколько слов — и тысячи людей, солдат и офицеров, повинуются мне. Эти ребяческие мысли щекотали мои нервы.

Мой конь сделал три шага вперед и остановился.

Следуя указаниям Николая, я разбил полк на две части, образовал две колонны и пропустил их церемониальным маршем. Потом одну поставил линией фронта для нападения на гусарский полк, которым командовал генерал Новицкий. Другую оставил в резерве. Произвел атаку на противника, который старался прорвать линию моего фронта… Делая искусные группировки и постепенно вводя в дело весь резерв, я быстро и метко бросал на противника группу за группой и делал нажим там, где он меньше всего ожидал этого. Производил удары во фланг, обход их и захождение в тыл противника.

В конце этих маневров 3-й батальон гусар был взят мною в плен… Противник был разбит наголову…

Я так устал и охрип, что уже не в силах был больше произнести ни звука. Пот лил с лица ручьями, стекая на нагретую солнцем медную кирасу. Каска жгла голову. Высокий и твердый, как дерево, тесный воротник колета, как тиски, давил шею, подпирая высоко подбородок и причиняя боль.

Оба полка, и люди, и лошади, были в поту, задыхались от усталости и жары. Больше других умаялись батальонные и эскадронные командиры; их лошади были сплошь в пене, точно вымазанные мелом. Командир нашего второго батальона Никифоров, человек пожилой и грузный, с одышкой, которого я чаще других бросал на противника, до того забылся в этой горячей суете, что не почувствовал, как испражнился на седле и как испражнения прошли у него по спине вверх и вышли через край воротника…

Николай был очень доволен.

— Молодец, — сказал он растроганно. — Спасибо.

— Рад стараться, ваше императорское величество! — прохрипел я.

— Благодарю… — Николай обнял меня и поцеловал в лоб: от него пахнуло на меня чудеснейшими духами, сильный и тонкий запах которых я долго после этого ощущал…

— Жалую тебя офицером…

— Ваше императорское величество, — подскочил наш полковой, — осмелюсь доложить: он еврей!..

Николай изменился в лице, глаза его расширились, он смутился. Но сейчас же овладел собой. Взгляд его стал металлически-суровым. Он досадовал на командира за то, что тот его не предупредил, а на меня за то, что я еврей. Ведь царское слово, по обычаю, обратно не берется. Но вместе с тем он не мог допустить, чтобы еврей был офицером.