Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

Неподалеку разорвалась мина, комья мерзлой земли разлетелись в стороны. Годованец не обратил на это никакого внимания.

«Вот дьявол, не боится! — с некоторой завистью думал Филиппов. — Смерть над ним носится, он хоть бы голову пригнул».

Впрочем, обстрел уменьшился. Теперь стреляли наши танки.

Годованец быстро произвел ремонт, и они благополучно двинулись дальше.

Возбуждение прошло, опасность как бы отдалилась, и Филиппов снова мог думать о том, что его волновало больше всего: о предстоящей встрече с комбригом. Но, странное дело, он не ощутил в себе прежнего желания вернуться, уклониться от объяснений, избежать этой встречи. Будто что-то повернулось у него внутри. Ему, напротив, захотелось поскорее встретиться с комбригом, выяснить отношения, принять на себя удар.

«Надо так поступать, как Годованец, — решил он. — Не гнуть головы перед опасностью. И тогда все пройдет благополучно, ни один осколок не заденет…»

Бударин находился в полутемном подвале. Вокруг сидели и стояли командиры. С разных сторон вспыхивали фонарики, словно светляки в пещере: командиры делали пометки на своих и без того разрисованных картах. Было душно и тесно.

Шло короткое совещание. Готовился штурм усадьбы, теперь единственного оплота фашистов в городе. Бударин отдавал последние указания. Загреков сидел поодаль, что-то записывал. Бударин изредка поглядывал на него.

Со свету нельзя было разглядеть лица Бударина, но по осипшему голосу было понятно, как он устал за эти двое бессонных суток. Он уже не был похож на того величаво-торжественного, грозного Бударина, каким Филиппов видел его в ночь перед наступлением.

И вся обстановка — и настроение, и отношение комбрига к офицерам — не была столь официальна, как тогда. Все было буднично, просто. Люди собирались делать привычную, изученную до тонкостей работу.

«Очевидно, вот этой будничности мне и не хватает, — подумал Филиппов, — я еще не привык, и необычная обстановка давит меня. Значит, надо как можно скорее избавиться от этого чувства…»

Бударин кончил говорить. Командиры захлопали планшетами, зашумели, собираясь разойтись по своим подразделениям. Бударин взглянул на часы:

— До начала штурма осталось тридцать минут… Командир второго батальона?

— Я! — ответил из темноты густой бас.

— Вам будет особенно трудно. Держитесь!

— Есть, держаться, — прогудел комбат так, что все улыбнулись. Как-то не верилось, что такому басищу может быть трудно.

Филиппов доложил о своем прибытии.

— Ага-а, прибыли, — протянул Бударин.

Он сидел на каком-то ящике. Стол заменяла бочка. На бочке перед ним лежала развернутая карта, поистертая на сгибах. Горел карманный фонарь, похожий на миниатюрный фаустпатрон.

— Ну-с, ор-рел, рассказывайте об успехах. Как воюете?

«Орел» было любимым словом комбрига, и произносил он его с множеством оттенков: то с гордостью, то участливо, то добродушно, то насмешливо, то сердито, отрывисто — кто что заслужил. Филиппов знал это. И по тому, как сейчас иронически было произнесено это слово, и по тому, как комбриг обратился к нему на «вы», понял: будет ругать.

Стараясь не подать виду, что волнуется, Филиппов начал доклад бодрым, звучным голосом, отчетливо произнося каждое слово:

— Все раненые вынесены с поля боя своевременно. Больше двадцати минут никто не залеживался. Случаев обморожения нет.

— Постойте, — перебил Бударин. — Что вы мне плетете? Лучше скажите, где медсанвзвод?

Филиппов молчал. Что он мог ответить? Он и сам не знал, где сейчас медсанвзвод.

— Что вы молчите? Где медсанвзвод, я вас спрашиваю?

— Работает, — сказал Филиппов, опуская глаза.

— Где он, к черту, работает? — повысил голос Бударин. — Где он работает, если раненые лежат в фольварке без помощи? Почему, я вас спрашиваю?

Филиппов хотел сказать, что теперь уже все раненые отправлены, но, встретив серьезный и в то же время добрый взгляд Загрекова, как будто говорящий: «А ведь за дело тебя ругают, дорогой товарищ», — понял: нужно молчать. И так все известно. Получил, что заслужил. Ругают справедливо. И потому, что ругали справедливо, Филиппову не было обидно. Было стыдно, неприятно, а не обидно.

«Пусть ругает. Хорошо, что не снимает, а мог бы и снять».

— Почему вы не приняли мер? — шумел Бударин. — Почему потеряли медсанвзвод? Почему не требовали машин? Я вам сто раз говорил: требуйте, требуйте, требуйте! Почему не требовали? — Он, не сдержав гнева, ударил кулаком по «столу». Бочка сердито загудела. — Никто за вас работать не будет. Или командуйте своей службой как надо, или вон из бригады!

Как будто что-то оборвалось внутри у Филиппова. «Выгонит», — с ужасом подумал он. Его бросило в жар. «Пусть бы снял, но оставил в бригаде. Я бы оправдал себя, я бы трудился день и ночь, тел бы куда угодно, но если выгонит…» Он прикусил губы, собираясь сказать что-то, но подходящих слов не было.

— Разрешите, товарищ гвардии полковник? — поспешно спросил Загреков.

— Что ты хотел?

Филиппов умоляюще посмотрел на Загрекова.

— Я думаю, доктор учтет ваши замечания и ошибок не повторит. Не так ли, товарищ капитан?

— Конечно, товарищ гвардии подполковник, — живо отозвался Филиппов.

— А мы постараемся вам помочь. Не так ли, товарищ гвардии полковник?

— Н-да, — буркнул Бударин и отвернулся. У него стала подергиваться левая щека. Он не хотел, чтобы это заметил Филиппов.

Наступила неловкая пауза. Филиппов не знал, остается он или нет. Можно было бы спросить об этом, но он молчал, не шевелился, как будто боялся звуком или движением вновь вывести комбрига из себя.

— Вы почему без полушубка? — спросил Загреков, внимательно осматривая Филиппова.

Филиппов носил однобортную серую шинель, перетягивая ее широким ремнем с золотой пряжкой-звездой, в погоны вставлял кусочек толстого картона, чтобы они не мялись, не горбились. Костюм его всегда был подогнан по росту. Подворотничок чист. Яловые сапоги блестели. Шапку он сдвигал чуть-чуть на затылок. К нему шла военная форма.

Филиппов недоуменно взглянул на замполита, а потом, догадавшись, что Загреков желает перевести неприятный разговор на другую тему, с готовностью ответил:

— Говорят, полушубок положен строевым офицерам.

— Пришли бы к комбригу.

— Пустяки. Я к шинели привык. Я понимаю.

— Не пустяки. И ничего вы не понимаете, — прервал его Бударин, резко поворачивая голову.

Филиппов замолчал, замер. «Сейчас скажет: мне такие начсанбриги не нужны. Езжайте туда, откуда прибыли».

Бударин ничего не говорил, смотрел на него из-под нависших бровей. Филиппов выдержал взгляд.

— А впредь обращайтесь, — неторопливо произнес Бударин.

— Есть. Слушаюсь. — Филиппов облегченно вздохнул, еще не веря, что все обошлось благополучно. — Разрешите обратиться?