Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

Люди на противуположной сторонѣ сидѣли гораздо тѣснѣе насъ. Эттыгинъ, притиснутый къ задней стѣнкѣ, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь предъ русскими гостями, надѣлъ на свое обнаженное тѣло, за неимѣніемъ рубашки, черный вицмундиръ, купленный имъ за дорогую цѣну у какого-то чиновника, въ гор. Среднеколымскѣ, невообразимо ветхій и рваный, но украшенный новыми желтыми пуговицами съ государственнымъ орломъ. Правительство не хотѣло пожаловать Эттыгина параднымъ кафтаномъ, и онъ самъ пожаловалъ себя имъ, въ видѣ этого вицмундира. Старая тетка Эттыгина, Отаутъ, поблекшая и изсохшая, съ морщинистымъ лицомъ, на которомъ чуть виднѣлись двѣ синія черты, нататуированныя лѣтъ 40 тому назадъ, сидѣла рядомъ, обхвативъ трясущимися руками чашку и поджавъ ноги, обутыя въ толстѣйшіе сапоги, съ оттопыренными щетками . Возлѣ нея сидѣли два тунгуса, Егоръ и Апанай, пришедшіе въ гости изъ тунгусскаго стойбища, расположеннаго на той же вискѣ, на версту повыше, которое всю зиму слѣдавало за чукчами, чтобы питаться крохами съ ихъ стола. Эти тунгусы не имѣли ровно ничего и безъ чукчей давно умерли бы съ голоду. Но Апанай не принадлежалъ къ этому стойбищу. Онъ пріѣхалъ нѣсколько дней тому назадъ, съ рѣки Алазеи, гдѣ у него было нѣсколько десятковъ собственныхъ оленей. Оба они считались самыми сильными шаманами въ ближайшей округѣ, особенно старый Егоръ, видавшій на вѣку всякіе виды, творившій по-русски и по-якутски, бывшій когда-то богачемъ, но давно пропившій все до послѣдняго оленя. Лицо его было совсѣмъ другого типа, чѣмъ у чукчей, блѣдное, продолговатое, съ лукавыми глазами, съ длинными волосами, висѣвшими кругомъ головы безпорядочными космами. Онъ тоже снялъ кукашку, обнаживъ тѣло, тощее, какъ у комара, и, если возможно, еще болѣе грязное, чѣмъ у чукчей. Апанай (Афанасій) былъ гораздо моложе. Глаза его дико горѣли. Взоръ то уходилъ внутрь, то недвижно останавливался, устремляясь куда-то вверхъ, черезъ головы сидѣвшихъ напротивъ людей, какъ будто присматриваясь къ чему-то невидимому для иныхъ взоровъ. Чукчи въ такія минуты боязливо поталкивали другъ друга, испуганно взглядывая по направленію этихъ странныхъ глазъ. Даже Васька, черезъ голову котораго взглядывалъ дикій шаманъ, раза два обернулся и внимательно осмотрѣлъ стѣну за своей спиной. Волосы Апаная были заплетены въ двѣ косы, упадавшія по плечамъ; онъ носилъ національную тунгузскую одежду и, снявъ свой кафтанъ страннаго покроя, узкій на груди и украшенный внизу широкими оттопыренными полами, собранными въ крупныя складки, остался въ одномъ нагрудникѣ, подпиравшемъ шею и переходившемъ внизу въ четырехугольный передникъ, сшитый изъ сѣраго низкошерстнаго мѣха.

Дальше Апаная сидѣли трое молодыхъ парной, пастуховъ Эттыгина, который не любилъ лично присматривать за стадомъ. Поближе сидѣлъ Пуккаль, тоже считавшійся шаманомъ, — маленькій, приземистый, съ темнокоричневымъ лицомъ и гладкоостриженной, почти обритой головой, обрамленной спереди узкой полоской волосъ и украшенной двумя небольшими клочками, похожими на звѣриныя уши. Въ его ушахъ виднѣлись длинныя бисерныя подвѣски, спускавшіяся до плечъ. У Пуккаля было нѣсколько десятковъ собственныхъ оленей, и онъ жилъ у Эттыгина скорѣе въ качествѣ подсосѣдка , чѣмъ настоящаго работника. Тощій и долгій Ранаургинъ, тотъ самый, который недавно хотѣлъ остановить собакъ вмѣстѣ съ Эттыгиномъ, сидѣлъ рядомъ, выставивъ костлявыя колѣни, съ продранными мѣховыми заплатами. Это было признакомъ крайней нищеты, ибо даже самые бѣдные изъ чукчей не носятъ зимою потертой или изорванной одежды: шкуръ на тундрѣ много, и онѣ ничего не стоять. Но жена Ранаургина была подъ стать ему, хворая, безсильная, почти глухая, сильно хромавшая на одну ногу, совсѣмъ задавленная тяжелой долой чукотской женщины. Мужъ ея вѣчно ходилъ въ старой изорванной одеждѣ, ибо она никогда не могла во время приготовить ему новую, пологъ ея протерся до дыръ, собственный кэркэръ давно потерялъ всю шерсть и лоснился отъ сала. Самъ Ранаургинъ былъ бѣднѣе всякаго тунгуса: у него не было даже собственной пары пряговыхъ оленей, а между тѣмъ старый Руккватъ, его отецъ, владѣлъ трехтысячнымъ стадомъ. Но Рукквата унесла «долгозубая старуха», прокочевавшая по тундрѣ на красныхъ оленяхъ десять лѣтъ тому назадъ (по просту говоря — оспа), и Ранаургинъ остался послѣ него маленькимъ десятилѣтнимъ мальчикомъ. Плохо охраняемое стадо растаяло, какъ комъ снѣга подъ майскимъ солнцемъ, и теперь сынъ Рукквата долженъ былъ изъ милости сторожить чужія стада, питаясь худомозглыми пыжиками, которые годились на пищу развѣ собакамъ, но всегда выпадали на долю его шатра при очередномъ убоѣ.

У входной стѣнки сидѣлъ Эуръ, маленькій, корявый, съ совершенно животнымъ выраженіемъ лица, съ большими оттопыренными ушами, какъ у летучей мыши. Полтора года тому назадъ, Эуръ высваталъ у Эттыгина дочь, обязавшись ему, какъ нѣкогда Яковъ Лавану, сторожить его стада въ теченіе трехъ лѣтъ. Но бракъ считался дѣйствительнымъ со дня договора, и молодая Тытынна (игла) спала не только, съ Эуромъ, но даже съ его другомъ Пуккалемъ, не имѣвшимъ собственной жены. Это случалось каждый разъ, какъ Эуръ уходилъ ночевать въ стадо, т. е. по меньшой мѣрѣ пять разъ въ недѣлю, ибо Эура, выкупавшаго себѣ жену нечего было щадить. Узы дружбы, соединявшей его съ Пуккалемъ, превратились, благодаря этой оригинальной формѣ брака, въ узы родства, дававшаго даже право наслѣдства послѣ такого смѣннаго товарища въ бракѣ.

Лица чукчей не отличались рѣзкостью признаковъ монгольской расы: глаза были прорѣзаны прямо, носы имѣли довольно почтенный размѣръ, но ихъ никакъ нельзя было назвать красавцами. Черты ихъ были грубы, словно вытесаны топоромъ, лица имѣли широкую лунообразную форму. Узкій, покатый лобъ уходилъ назадъ, переходя въ квадратный, словно приплюснутый черепъ, маленькіе глазки не имѣли никакого выраженія, широкіе рты часто разѣвались, обнажая крѣпкія клыкастыя челюсти, легко разгрызающія твердыя оленьи кости. Что-то неуклюжее, несимметричное было въ каждой головѣ и въ каждой фигурѣ. Бѣглому взгляду казалось, что и руки, и ноги, и голова каждаго изъ нихъ прикрѣплены какъ-то не у мѣста, или что у нихъ обѣ руки только лѣвыя и обѣ ноги тоже лѣвыя, и все тѣло состоитъ изъ двухъ лѣвыхъ половинъ, не совсѣмъ удачно пригнанныхъ другъ къ другу.

Чаепитіе продолжалось добрыхъ полтора часа. Когда, наконецъ, нѣсколько огромныхъ чайниковъ кипятку были опорожнены, Оттва допила всѣ остатки изъ разнообразныхъ сосудовъ, тщательно облизала чашки, собирая языкомъ всѣ крошки спитаго чая, завернула вытертую посуду въ ту же тряпку и бережно сунула ее въ ящикъ. Женская рука, просунувшись изъ подъ полы полога, протолкнула на середину огромную сковородъ, на которой лежала цѣлая гора толченаго мерзлаго мяса. О ложкахъ не было и помину, гости ѣли руками, погружая ихъ въ порошкообразную массу и каждый разъ тщательно облизывая полурастаявшія крошки, приставшія къ концамъ пальцевъ. Между тѣмъ бабы на дворѣ, притащивъ изъ подъ горы пыжика, назначеннаго на кормъ собакамъ, достали изъ него внутренности, намѣреваясь приготовить ихъ для параднаго угощенія. Когда мерзлое мясо было съѣдено, со двора стали слѣдовать одинъ за другимъ всевозможные виды hors d'oeuvre'овъ, быстро приготовленныхъ по всѣмъ правиламъ чукотскаго кулинарнаго искусства. Тутъ были и головной мозгъ, который Оттва разорвала на мелкія кусочки своими черными, какъ сама грязь, руками и положила на тарелку, оленьи глаза, видъ которыхъ внушалъ содроганіе, большіе, круглые, съ кровавыми бѣлками и мелкими обрывками связокъ; почки и печень, нарѣзанныя ломтиками, носовые хрящи, мелко изрубленные ножомъ. Самое видное мѣсто занимали свѣжеободранныя ноги, которыя болѣе почетные гости разобрали по рукамъ и, вооружившись огромными ножами, стали отдирать и разгрызать жесткія связки съ искусствомъ и остервенѣніемъ, которыя сдѣлали бы честь любой собакѣ. Обглодавъ жилы, обѣдающіе стали разбивать спинкой тяжелаго ножа костяныя трубки для того, чтобы извлечь кымель (костный мозгъ), составляющій наиболѣе драгоцѣнное лакомство чукотскаго меню. Разбивъ кость, они обязательно передавали ее хозяйкѣ, которая вынимала круглую полоску мозга и, разорвавъ на кусочки, прежнимъ порядкомъ раздавала присутствующимъ.