Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

Почувствовавъ на своихъ рогахъ арканъ, важенка немедленно принялась выдѣлывать отчаянные прыжки и курбеты, оказывая ожесточенное сопротивленіе власти человѣка. Двое чукчей подбѣжали на помощь и, осторожно перебираясь по аркану, успѣли схватить ее за рога. Эуръ, вынувъ ножъ изъ-за пояса, подошелъ къ важенкѣ и ловкимъ ударомъ ткнулъ ее прямо въ сердце. Люди, державшіе арканъ, старались такъ натянуть его, чтобы убитое животное упало раной вверхъ. Эуръ омочилъ свои пальцы въ свѣжей крови и, зачерпнувъ, немного, брызнулъ на закатъ солнца.

Когда всѣ олени были убиты, подошли бабы и стали потрошить. Вынувъ внутренности и вываливъ въ котелъ моняло изъ большого желудка, они наливали туда кровь, черпая ее ковшемъ изъ оленьяго брюха. Моняло предназначалось для ихъ собственнаго употребленія. Изъ брюха каждой важенки онѣ доставали совершенно сформировавшагося выпоротка, длиннаго и тощаго, обросшаго скользкой черной шкуркой. Ихъ было шесть, ибо Эттыгинъ велѣлъ убить трехъ быковъ и шесть важенокъ. Важенки были меньше, а потому дешевле. Эттыгинъ мрачно посмотрѣлъ на выпоротковъ.

— Вмѣсто одного оленя, двухъ убиваю! — сказалъ онъ Ѳедькѣ. — На новый мѣсяцъ родились бы, на своихъ ногахъ ходили бы!

Выпоротковъ чукчанки тоже отложили въ сторону. Кромѣ того, у каждаго оленя онѣ очень искусно вырубили и выломали темянную кость вмѣстѣ съ рогами, укрѣпленными на ней. Это предназначалось для весенняго праздника роговъ, который долженъ былъ скоро наступить.

Когда оленьи туши были совсѣмъ готовы, Ѳедоръ и Мишка поспѣшно нагрузили свои нарты. Они торопились уѣхать, чтобы добраться до Ермолова, лежавшаго верстахъ въ пятидесяти, хотя бы не позже полуночи. Анюша осталась на стойбищѣ, чтобы пожить нѣсколько дней вмѣстѣ съ мужемъ.

Проводивъ русскихъ гостей, Эттыгинъ по вчерашнему усѣлся у шатра и сталъ скоблить свои неизмѣнныя палочки. Пастухи угнали стадо въ лѣсъ. Бабы принялись за обычныя работы. Въ простотѣ моего сердца я полагалъ, что попойка окончена и что опять началась обычная трезвая и трудовая жизнь.

Однако, Васька, тоже по вчерашнему сидѣвшій на пнѣ съ неизмѣнной трубкой въ зубахъ, скоро вывелъ меня изъ этого заблужденія.

— Вотъ сегодня закурятъ, такъ закурятъ! — сказалъ онъ, подходя ко мнѣ. — Вчера манонько выпили, а сегодня закрутятъ ужъ по настоящему!

— Какъ закрутятъ? — спросилъ я. — А водка гдѣ?

— Вона! — отвѣтилъ Васька. — Водка куда дѣватся? У стараго чорта за пологомъ цѣлая фляга спрятана. Онъ у Петрушки взялъ за казенныхъ оленей. Сами, однако, знаете!

Дѣйствительно, мнѣ было извѣстно, что казакъ, закупавшій оленей для Среднеколымской казачьей команды, заплатилъ Эттыгину за тридцать два оленя флягу спирта, но я какъ-то выпустилъ изъ виду это обстоятельство.

— Вотъ посмотрите, какъ они сегодня будутъ чертить! — продолжалъ Васька. — Старый-то дьяволъ русскую водку выдудилъ, такъ хорошо раззарился! Теперь прильнется къ флягѣ, его и лошадьми не отодрать!

На вискѣ послышался топотъ и скрипъ полозьевъ, и два огромные оленя, какъ вихрь, взлетѣли по косогору, увлекая за собой маленькую, словно игрушечную, турку , на которой сидѣлъ верхомъ, толкаясь объ снѣгъ ногами, здоровый чукча въ длинной желтой кухлянкѣ съ волчьимъ колпакомъ.

— Видишь! какъ воронъ на падаль, такъ и явился! — замѣтилъ Васька, набивая опять трубку. — У нихъ, однако, на водку особенный нюхъ есть!

Пріѣхавшій оказался двоюроднымъ братомъ Оттвы, старшой жены Эттыгина. Стойбище его находилось верстахъ въ восьмидесяти, но такое разстояніе для чукчей ничего не значитъ. Онъ выѣхалъ утромъ и намѣревался переночевать, а на другое утро уѣхать домой.

Началась обычная вечерняя суета, происходящая всегда по одному и тому-же образцу и закончившаяся продолжительнымъ чаепитіемъ и обильной трапезой. Какъ только послѣдній кусокъ былъ съѣденъ, Эттыгинъ вышелъ изъ полога и скоро вернулся съ большой бутылкой, наполненной крѣпкимъ спиртомъ. Чукчи не признаютъ необходимости «сыропить» сердитую воду.

Попойка началась также, какъ и вчера. Чукчи пили спиртъ чашками, какъ воду, не думая о закускѣ.

— А знаешь, зачѣмъ я пріѣхалъ, — сказалъ Кэоульгинъ (таково было имя новаго гостя), обращаясь къ Эттыгину. — Арара приказалъ привезти ламутскую бабу!

Васька сдѣлалъ движеніе, какъ будто его укусили.

— Зачѣмъ Арарѣ ламутка? — спросилъ онъ отрывисто.

— Не Арарѣ, Якулю! — отвѣтилъ Кэоульгинъ. — Арара голова. Большой человѣкъ на тундрѣ… Якуль ему жаловался, говоритъ: «жену мою отняли!» Нехорошо! Она вѣдь его купленная, да и попъ вѣнчалъ!

— А тебѣ какое дѣло до Якуля? — спросилъ Васька грубо.

— Якуль мой другъ! Якуль мнѣ, все равно братъ, больше чѣмъ братъ! — живо возразилъ Кэоульгинъ.

Васька насупился и замолчалъ. Выпивка подвигалась впередъ быстрѣе вчерашняго. Видно было, что въ водкѣ нѣтъ недостатка. Эттыгинъ приносилъ изъ тайника, скрытаго гдѣ-то за пологомъ, бутылку за бутылкой. Гости, которымъ было душно въ пологу, вылѣзли въ переднее отдѣленіе шатра и сѣли на разостланныхъ шкурахъ передъ огнищемъ, на которомъ еще тлѣло нѣсколько углей.

Сегодня въ попойкѣ принималъ большое участіе женскій элементъ, вчера пребывавшій совсѣмъ на заднемъ планѣ. Старая Отаутъ, выпивъ нѣсколько рюмокъ, скоро опьянѣла.

— У меня нѣтъ ни отца, ни матери, ни мужа, ни дѣтей! — запѣла она жалобнымъ голосомъ. — Отецъ и мать ушли, когда эти большія лиственницы были еще тонки, какъ оленьи ребра…

Она широкимъ жестомъ показала на лѣсъ, виднѣвшійся сквозь отверстіе полуоткрытаго шатра.

— Мужа и сыновей унесъ Великій Моръ, чтобы они были пастухами при его красныхъ оленяхъ. А я осталась одна, какъ сухое дерево среди тундры… Когда Отаутъ сидѣла одна у порога своего пустого шатра и умъ ея былъ смутенъ отъ слезъ, пришелъ съ запада лживый человѣкъ и сказалъ: «поди, Отаутъ, со мной! Я буду тебѣ сыномъ!» Лживый человѣкъ, лукавый человѣкъ, любилъ не Отаутъ, а ея оленей, но безумная старуха повѣрила словамъ и покинула родные камни и могилы, и ушла на чужую западную тундру!.. Никогда, никогда не будетъ у Отаутъ сына на западной тундрѣ!..

Старуха пѣла эти жалобы протяжнымъ речитативомъ, разбивая ихъ на строфы и сопровождая каждую строфу самыми горькими рыданіями.

Подъ лживымъ человѣкомъ подразумевался Эттыгинъ. Старуха была родомъ съ «каменнаго» берега, но Эттыгинъ сманилъ ее съ собою на тундру, послѣ того, какъ оспа унесла ея мужа и дѣтей. Кэоульгинъ сидѣлъ рядомъ и пѣлъ дикимъ голосомъ:

— «Вотъ моя тру-у-бка, тру-у-убка, тру-у-у-у-бка. А въ ней та-ба-акъ, таба-акъ, та-ба-акъ!»

Но старуха, окончивъ свою импровизацію, совсѣмъ разрыдалась и упала къ нему на грудь, повторяя свою вѣчную жалобу на одиночество. Кэоульгинъ нѣжно обнималъ ее; отъ сочувствія ея слезамъ онъ и самъ прослезился, и замочилъ ей все лицо.