Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

Я видѣлъ, что дѣло не окончится для Васьки добромъ. Плечи его судорожно подергивались, шаровары были набиты снѣгомъ, затискавшимся за поясъ.

— Надо ихъ разнять! — сказалъ я Пуккалю и Ранаургину, которые стояли рядомъ со мной, съ наслажденіемъ любуясь единоборствомъ. «Эгей!» — дружелюбно сказали пастухи. Неожиданное зрѣлище привело ихъ въ превосходнѣйшее расположеніе духа. Они осторожно зашли сзади Кэоульгина и, схвативъ его внезапно за руки, потащили къ шатру Эура, стоявшему поодаль. Васька, повидимому, былъ доволенъ такимъ оборотомъ дѣла. Молча надѣвъ свою кукашку, онъ опять полѣзъ въ пологъ старухи, куда, мимоходомъ сказать, недавно пролѣзла и ламутка. Она помогала старухѣ исполнять тяжелыя обязанности женскаго хозяйства, и пологъ Отаутъ былъ ея жилищемъ.

Пастухи дотащили Кэоульгина до входа въ шатеръ, но онъ выразилъ рѣшительное нежеланіе войти туда и принялся даже кусаться и лягаться ногами. Они были принуждены оставить его снаружи и сами остались вмѣстѣ съ нимъ. Кэоульгинъ стоялъ, широко разставивъ ноги и опираясь плечами на людей, державшихъ его за руки. Оставшись на свѣжемъ воздухѣ, онъ успокоился и больше не пытался вырваться, остатокъ-же своей ярости изливалъ въ цѣломъ потокѣ вызововъ и бранныхъ словъ. Я стоялъ неподалеку и смотрѣлъ на его нелѣпую полуобнаженную фигуру. Его неуклюжее тѣло напоминало уродливыя формы деревянныхъ божковъ, вырѣзываемыхъ эскимосскими или негритянскими художниками. Холода онъ, очевидно, вовсе не ощущалъ, и ему въ голову не пришло потребовать свою одежду, лежавшую на снѣгу. Наскучивъ вызывать отсутствующаго врага, онъ сталъ обращаться ко мнѣ:

— Ты все-равно русскій! — кричатъ онъ. — Давай, помѣряемъ силу! — Если ты мужчина и у тебя не бабье сердце, давай, попробуемъ, кто изъ насъ лучше!.. Ты писарь! Ты вѣчно пишешь! Я пишу лучше тебя! — кричалъ онъ, думая уязвить меня въ самое чувствительное мѣсто моего самолюбія. — Давай вмѣстѣ станемъ писать письмо на этомъ снѣгу!

Я уступилъ Кэоульгину поле сраженія и направился въ пологъ Эттыгина. Мнѣ было холодно, несмотря на двойную мѣховую одежду. Въ пологѣ были Эттыгинъ и его двѣ жены, Пуккаль и Ранаургинъ. Анюша спала въ углу сномъ праведницы. Эттыгинъ былъ совершенно пьянъ и съ противнымъ смѣхомъ говорилъ самыя откровенныя сальности, слишкомъ рискованныя даже для чукотскаго обихода.

Но бабы были въ восторгѣ и шумно хохотали. Оттва, въ порывѣ неудержимаго веселья, прищелкнула пальцами и, выдернувъ изъ за пазухи черную бутылку, наполненную до краевъ, потрясла ею надъ головой, подмигивая Эттыгину. Она, очевидно, разсчитывала, что смѣлость ея сойдетъ благополучно, ибо ея повелитель находится въ слишкомъ игривомъ настроеніи, чтобы сердиться на что-бы то ни было. Но ея разсчетъ не оправдался.

— Зачѣмъ женщины смѣются, когда я говорю? — неистово завопилъ Эттыгинъ.

Его охватилъ припадокъ неудержимой ярости, присущей каждому чукчѣ въ пьяномъ состояніи.

— Зачѣмъ женщины говорятъ такъ много словъ, когда мы вдвоемъ разговариваемъ?.. Зачѣмъ женщины пьютъ водку?.. Оленій Богъ не велѣлъ, чтобы женщины пили водку! Отчего онѣ пьяны?.. Будьте прокляты!

И, не долго думая, онъ схватилъ сковороду, наполненную растопленнымъ жиромъ, пылавшимъ большимъ и яркимъ пламенемъ, и бросилъ ее въ голову Оттвѣ, вмѣстѣ съ деревянной подставой. Въ пологѣ воцарилась тьма, а во тьмѣ началась борьба. Я слышалъ пыхтѣніе борющихся, переворачиваніе тѣлъ, сплетенныхъ вмѣстѣ, глухіе удары кулаковъ, ругательства и женскій визгъ. Подобравъ кое-какъ лейку, я поспѣшно выскочилъ изъ полога и зажегъ ее отъ угольевъ на огнищѣ, еще тлѣвшихъ подъ пепломъ. Вернувшись въ пологъ, я увидѣлъ, что маленькій Эттыгинъ сидитъ верхомъ на своей огромной женѣ и колотитъ ее кулаками по обнаженной спинѣ.

— Откуда у тебя бутылка? — кричалъ онъ въ изступленіи. Ты украла у меня бутылку водки! — и онъ старался вырвать у нея спорную посудину. Ранаургинъ и Пуккаль помогали ему, но не очень усердно. Они, пожалуй, предпочли бы полюбовно распить эту бутылку вмѣстѣ съ ея владѣтельницей. Оттва не защищалась, но упорно отстаивала свою драгоцѣнность, запихнувъ ее въ сокровенныя глубины своихъ косматыхъ шароваръ и какъ будто даже обвившись вокругъ нея своимъ долгимъ тѣломъ.

Видя, что съ ней ничего нельзя подѣлать, разсвирѣпѣвшій старикъ схватилъ посохъ, валявшійся на шкурахъ около лейки. Оттва только крѣпче стиснула зубы и зарылась головой въ широкій воротъ кэркэра.

Видя, что дѣло грозитъ зайти слишкомъ далеко, я счелъ необходимымъ вмѣшаться и, въ свою очередь, сталъ кричать на Эттыгина, требуя, чтобы онъ немедленно оставилъ въ покоѣ бабу.

— Я только хотѣлъ отнять у нея бутылку, — сказалъ старикъ. — Зачѣмъ женщинамъ пить краденую водку? — Однако, онъ послушался и выпустилъ Оттву. Она забилась въ уголъ, какъ избитая собака, и горько плакала, сжимая завѣтную бутылку въ глубинѣ своихъ одеждъ.

— Развѣ я ребенокъ, что ты меня бьешь? — говорила она. Она была горда своимъ положеніемъ старшей жены, народившей мужу столько здоровыхъ дѣтей, и не ожидала съ его стороны такой жестокости.

Анюша проснулась отъ шума и сонно протирала глаза.

— А гдѣ твой Васька? — спросилъ я, не безъ задней мысли.

— Гдѣ будетъ? — отвѣтила она просто. — У ламутки однако !

— Да развѣ тебѣ ничего, — спросилъ я съ удивленіемъ, — что онъ къ другимъ ходитъ?

— И, баринъ! — сказала баба. — Походитъ, походитъ, такой-же назадъ вернется! Ихъ Кауровыми не сдѣлаетъ и моего отъ меня не отниметъ. Я какъ была Каурова, такъ и останусь Каурова! Потому я вѣнчанная!

Предъ такой широкой терпимостью оставалось только развести руками.

Молодыя бабы принесли сковороду, наполненную кусками варенаго мяса. Чукчи, торопившіеся при вечерней ѣдѣ, не успѣли хорошенько поѣсть и теперь опять проголодались. Эттыгинъ заискивающе посмотрѣлъ на меня.

— Ты не пилъ съ нами! — сказалъ онъ. — Съѣшь хоть кусокъ изъ моихъ рукъ!

И отломивъ отъ запаса, лежавшаго на сковородѣ лейки, кусокъ грязнаго сала, къ тому-же совершенно обвалянный оленьей шерстью, онъ прибавилъ къ нему кусочекъ мяса, смялъ все это въ комокъ въ своей ужасной рукѣ и сдѣлалъ попытку втиснуть его въ мой ротъ. Я чуть не схватилъ его за горло.

Самый видъ этой черной лапы, съ затиснутымъ въ ней угощеніемъ, вызывалъ во мнѣ рвоту. Эттыгинъ, видя мое сопротивленіе, бросилъ на меня удивленный взглядъ, потомъ широко улыбнулся, сунулъ комокъ въ свой собственный ротъ, пожевалъ, проглотилъ и почмокалъ губами, чтобъ показать, какъ это вкусно. Оттва, не переставая плакать, вытянула руку и, схвативъ со сковороды огромную кость, принялась грызть ее, какъ волчица, дѣйствуя и зубами, и ножомъ. Но слезы мѣшали ей ѣсть. Отрѣзавъ одинъ или два куска, она провела ножемъ у себя подъ носомъ и продолжала разрѣзывать мясо, даже не обтеревъ запачканнаго клинка… Я положилъ кусокъ, который держалъ въ рукѣ. Меня тошнило.