Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

Овдя, напротивъ того, была высокая, костлявая баба съ чрезвычайно безобразнымъ лицомъ, — надъ ея безобразіемъ смѣялись даже чукчанки. Носъ ея былъ совершенно сплюснутъ, бровей не было, и маленькіе желтоватые глазки были прорѣзаны совсѣмъ наискось. Лицо ея не имѣло ни одной русской черты, и Чомыльгинъ гораздо скорѣе могла сойти за русскую женщину, чѣмъ эта порѣчанка изъ обрусѣлыхъ ламутовъ. Она была одѣта въ такой же мѣховой мѣшокъ, какъ и ея сноха, и шея ея была украшена двойнымъ рядомъ крупныхъ, но неровныхъ зеленыхъ бусъ съ большимъ мѣднымъ крестомъ посрединѣ.

— Каково на рѣкѣ? — спросила Овдя, усѣвшись рядомъ съ нами на шкурахъ, когда приготовленія къ чаю были окончены.

— Все хорошо! — отвѣтилъ Митрофанъ.

— Не хвораютъ?

— Нѣтъ! — отвѣтилъ твердо Митрофанъ.

— Не голодуютъ?

— Нѣ-ѣтъ! — отвѣтилъ Митрофанъ, но уже не съ такою твердостью, какъ прежде.

— Ну, строгайте рыбу! — сказала она въ заключеніе, — давно рыбу не видѣла! Кормите насъ рыбой!

Каюры немного помялись; у нихъ было немного мороженой рыбы, ибо ни одинъ уважающій себя порѣчанинъ не отправляется въ путь безъ рыбнаго запаса, но они тщательно скрывали его отъ чукотской алчности и извлекали на свѣтъ только во время уединенныхъ остановокъ подъ открытымъ небомъ, когда имъ не грозила конкурренція цѣлой оравы непрошенныхъ сотрапезниковъ. Но для этой русской души слѣдовало поступиться, и черезъ нѣсколько минутъ Митрофанъ принесъ огромнаго чира, завернутаго въ тряпку, и сталъ сдирать съ него кожу для строганины. Въ это время явился Олька. Онъ тащилъ за собой на санкахъ большого оленя, только что заколотаго.

— Вотъ собачій кормъ! — сказалъ онъ, сбрасывая его на землю между обѣими упряжками. — Я услышалъ отъ Кэмлиля, что вы пріѣхали… Что же? Хотя у меня оленей немного и о каждомъ теленкѣ сердце мое болитъ, убивая, но какъ сдѣлать? Русскіе должны помогать другъ другу.

Кэмлиль былъ одинъ изъ подростковъ, толокшихся на стойбищѣ во время нашего пріѣзда; онъ счелъ необходимымъ тотчасъ же предупредить главу стойбища.

Признаюсь, мнѣ тоже было жаль великолѣпнаго оленя, который, вѣроятно, составлялъ одно изъ украшеній немногочисленнаго стада Ольки, но я сознавалъ, что собаки не могутъ ночевать безъ ужина. Я могъ только предложить Олькѣ плату чаемъ и табакомъ, заставившую его, впрочемъ, тотчасъ же утѣшиться въ своей потерѣ. Каюры, напротивъ, ворчали. Имъ казалось, что одного оленя мало на двѣ упряжки, и они успокоились, только обойдя стойбище и набравъ у бабъ прокисшаго лѣтняго мяса, крови, печени и разныхъ остатковъ и обрѣзковъ отъ человѣческой пищи.

Олька былъ молодой парень средняго роста, съ обвѣтреннымъ и загорѣлымъ лицомъ совершенно бронзоваго цвѣта и крупными правильными чертами, какъ будто вырѣзанными изъ твердой мѣди. Крѣпкая круглая голова его была острижена по чукотски, съ широкой бахромой спереди и двумя пучками волосъ по обѣимъ сторонамъ макушки. Ни въ лицѣ, ни въ фигурѣ не было признаковъ русскаго происхожденія. Это былъ типичный чукотскій адчекъ [137] Молодецъ, молодой человѣкъ. , легконогій охранитель стадъ, не знающій устали въ погонѣ за отбѣгающими оленями, привычный къ голоду, ненастью и продолжительному пребыванію безъ сна. На первый взглядъ, въ фигурѣ Ольки нельзя было даже признать несокрушимой силы и выносливости, дававшей ему побѣду въ столькихъ единоборствахъ съ чукчами.

Только присмотрѣвшись поближе, можно было различить желѣзную крѣпость этого плотно сбитаго тѣла съ круглыми упругими мышцами, рельефно выступавшими даже подъ мѣховой рубахой.

Олька, по своему обыкновенію, былъ съ открытой головой и обнаженными руками. Шапку и рукавицы онъ скомкалъ вмѣстѣ и небрежно прицѣпилъ къ поясу, рискуя каждую минуту потерять ихъ въ снѣгу. Онъ притащилъ санки съ убитымъ оленемъ безъ всякаго видимаго напряженія; даже грудь его дышала такъ же ровно, какъ всегда. Онъ, должно быть, провелъ цѣлый день не ѣвши и, войдя въ шатеръ, тотчасъ же схватилъ мерзлую оленью ногу и принялся отдирать зубами жилы, помогая себѣ ножомъ. Онъ старался ѣсть, какъ можно скорѣе, такъ какъ это считается первымъ признакомъ удали молодого пастуха, и управлялся со своею костью не хуже каждой изъ собакъ, которыя выли въ это время, поглядывая на оленя, назначеннаго имъ на ѣду.

— А что, Алексѣй? — сказалъ я по окончаніи ѣды, когда бабы стали убирать посуду. — Вотъ Номгатлины люди жалуются, что ты обижаешь чукчей.

Олька, игравшій въ это время со своей малолѣтней дочкой, которую онъ досталъ изъ колыбели, и улыбавшійся самой безпечной улыбкой, сердито насупился. — Что же мнѣ уступать имъ? Если они сами лѣзутъ, — неохотно проворчалъ онъ.

Я не могъ не признать справедливости словъ Ольки, такъ какъ чукотскіе борцы, сгорая желаніемъ свергнуть его первенство, дѣйствительно не давали ему прохода.

— Да ты бы хоть полегче, что ли! — сказалъ я полушутя.

— Что же мнѣ падать самому? Если же я сильнѣе? — угрюмо возразилъ Олька. — Я вѣдь одинъ русскій, а ихъ много. Пусть между чукчами выищется настоящій человѣкъ, то и самъ меня покоритъ.

— Видишь! — заговорила Овдя. — Всегда этакій несговорный! Какъ ни придутъ чукчи, что ни станутъ говорить, а онъ имъ наоборотъ, да наоборотъ… Намедни съ ножами пришли, желѣзо вытаскиваютъ. Говорятъ: — «перерѣжемъ ему нитки [138] Сухожилія. Изъ оленьихъ сухожилій дѣйствительно дѣлаютъ нитки. на рукахъ и на ногахъ, тогда перестанетъ бороться!» Номгатлины дѣти, да Меветъ, да Вантувія… Небось, этого не сталъ разсказывать, глухой чертъ!..

— А зачѣмъ ты Эленди ударилъ до крови? — спросилъ я.

— Эленди мой сосѣдъ; на этомъ стойбищѣ четвертый шатеръ! — сказалъ Олька, уклоняясь, однако, отъ прямого отвѣта, — я ему далъ важенку съ теленкомъ; мы помирились!..

— А гдѣ Эленди? — спросилъ я.

— Уѣхалъ къ кавралинамъ за ремнями, — сказалъ Олька. — Да мы помирились, я говорю, повторилъ онъ — Эленди — мой человѣкъ.

— Номгатлины дѣти за Эленди пристаютъ? — вмѣшалась Овдя. — Обманъ! Сами за себя пристаютъ! Етынькэу съ Олькою въ прошломъ году боролися; Олька Етынькэу трижды бросалъ; третій разъ бросилъ, а тотъ, варнакъ, схватилъ — изъ американскаго дерева полозъ былъ сдѣланный, грани-то, какъ ножи, — да на Ольку и поднялъ. Спасибо, руку успѣлъ кинуть, да дерево поймать. Съ тѣмъ отнялъ и опять давай душить, — насилу вырвался да убѣгъ. А Номгатля говоритъ къ сыну-то: — «Ты кто? парень или дѣвка! Мнися [139] Мяться — упражняться въ атлетическомъ спортѣ для увеличенія своей силы. , а на будущій годъ опять на него выходи!» — Вотъ зимусь опять мѣрилися на бѣгу. Извѣстно, съ Олькой кто состоитъ? Онъ, все равно, желѣзо. Опять сразу задавилъ. Такъ Номгатля говоритъ — «Ты одинъ. А мы люди родистые. У меня 12 сыновей. Всѣ на тебя придутъ съ копьями!»