Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

— Мольчи! — сказалъ Митрофанъ. Мы всѣ подати и повинности начальству правимъ, да и то мольчимъ.

— А мы не правимъ? — воскликнула старуха. — Кажной годъ дерутъ насъ, дерутъ, какъ лисью куреньгу [144] Ободранная туша пушного звѣря. ; прошлаго году 8 рублей, сего года 7 рублей. Гдѣ ни хватятъ, тамъ и тянутъ. Вотъ зимусь въ крѣпость поѣхала, къ Кошелеву поторговать; только отторговались, выходитъ староста. — «Старуха, а подать гдѣ?» — «О, Господи помилуй, — говорю, — я на легкой нартѣ пріѣхала, каки подати привезу» — «Нѣтъ, говоритъ, на это отговорки нѣту; не заплатишь, такъ и назадъ не уѣдешь». Нечего дѣлать, стала просить Кошелева положить за меня. Кошелевъ и положилъ. А староста говоритъ — «Еще дрова для Спаса, нарту дрова подай». Опять давай бѣгать, искать по городу; насилу нашла.

Митрофанъ опять разсмѣялся. — Правда! — сказалъ онъ. — И теперь староста заказываетъ: «Четыре рубли приготовь къ Островному!»

— Да что онъ обезумѣлъ, что ли? — почти закричала старуха. — Давно семь рублей взялъ? теперь опять четыре! Видно, съ насъ однихъ только и берутъ.

— Не знаю! — сказалъ Митрофанъ. — А только заказывалъ староста: «Скажи Овдѣ, четыре рубли пусть приготовитъ къ ярмаркѣ, не то и съ ярмарки не отпустю, на рѣку вывезу!»

— Нибось, какъ мы не ѣвши сидѣли, — кричала Овдя, — такъ васъ не було! А теперь, какъ живое мясо обросло, вы объявились. «Дай, да принеси!»… Общество тоже! — прибавила она съ презрѣніемъ…

— Развѣ мы мало муки приняли? — обратилась она ко мнѣ, немного успокоившись. — Я сама, вѣдь, рѣчная, Чаиновска . Отецъ у меня померъ. Только дядя да братъ остались, дядя то меня молоденькую выдалъ за старика прямо силомъ. Я съ нимъ немножко пожила, онъ и померъ — я вдова осталась. А мы жили на большомъ Анюѣ; тутъ пріѣхалъ чукча, Кеутегинъ, о и богатый, — табунъ у него — земля ! — да и давай меня сватать. А я не хочу. Уговаривали, уговаривали, прямо сказать, опять силомъ сипхнули. Это само въ баронскій годъ було и до барона [145] Баронъ Майдель, начальникъ чукотской экспедиціи 1870 г. доходило и до всѣхъ, и то есть, что баронъ меня уговаривалъ, а Кеутегинъ-то оленей, людямъ ли, собакамъ ли, такъ и убиватъ. Привезли меня къ чукчамъ, баять по ихому не умѣю, тоскую, плачу день и ночь, зябну на сѣнтухѣ [146] На сѣнтухѣ — на полѣ. , днемъ сижу въ пологу съ лейкой; таборъ большой, людей много, я ни въ чемъ и не суечуся сама. Кочевать ли надо, такъ въ болокъ [147] Кибитка. лейку поставятъ, да чайникъ сварятъ, да нагрѣютъ, тогда я въ болокъ перейду. А Ольку-то я родила еще во вдовахъ и съ собою его привезла еще совсѣмъ красненькаго сюда; тутъ онъ и выросъ. Пожили мы лѣтъ десять, мужъ и померъ; а братъ у него булъ, деверь мой, шибко худой — пріѣхалъ онъ ко мнѣ да и говоритъ — «У тебя дѣтей нѣту, я табунъ возьму, а ты мнѣ поди въ хозяйки, въ жены, значитъ». — А у него и такъ три жены. Ну, русскіе близко, говорятъ: «Зачѣмъ тебѣ этта мучиться, лучше пріѣзжай на рѣку!» Поѣхала я, стала жить въ крѣпостѣ, прожила два мѣсяца, парнишка съ непривычки рыбку-то не ѣстъ, плачетъ, мяса проситъ; поѣхала я на тундру къ чукчамъ гостить. Сталъ за меня чукча свататься, бѣдненькой такой; ну, я не иду, поѣхала назадъ, онъ и погонися за мною, да отъ Коретовой да Крестовки, на одинъ духъ выбѣжалъ 50 верстъ, не отсталъ отъ собакъ. Тутъ моня братъ сталъ уговаривать: «Пойди, да пойди! Ты, — говоритъ, — все ждешь богатаго, а богатые откуль придутъ? А онъ, все-таки, хоть бѣдный, да старательный, исти хотѣть не станешь у него»! Подумала, подумала, пошла. Пожила съ нимъ немного, померъ. Пришелъ братъ его съ морской стороны, опять табунъ обобралъ да увелъ. Остались у меня десять важеночковъ, мое пятно: родники, да сосѣди моня дарили. Съ тѣмъ я и жить начала. А Олька-то еще былъ недосилокъ, вотъ оленій чемеръ [148] Чемеръ — крупъ. , такъ еще ниже того, тогда сталъ съ табуномъ биться, да годъ за годъ, въ голодѣ да въ холодѣ черезъ силу расплодили стадо.

— Я, вѣдь, мясо-то варила не каждый день, — продолжала Овдя. — День ѣдимъ, а другой не ѣвши сидимъ. Положокъ-то у меня зимній булъ, вездѣ плѣшины, чисто одна мездра, все оленей жалѣли убивать на шкуры; а Олька въ табунѣ живетъ, по три, по четыре дня не ѣвши ходитъ, домой придетъ, поѣстъ, похвататъ, какъ собака, опять въ стадо бѣжитъ. Лѣтомъ на округъ [149] Постоянно. безъ сна ходитъ, глаза опухнутъ, лицо заплыветъ отъ комара, чисто на человѣка не похожъ… Такъ-то мы оленчиковъ развели…

— Разъ Олька стадо отпустилъ, цѣлое лѣто ходилъ, искалъ. Черезъ Медвѣжью рѣку на самомъ устьѣ сталъ на плотѣ переплавляться, плотъ волной разбило, самаго его въ море выбило. Спасибо, люди були, три чаута составили, да его на валу за руку поймали. Онъ день да ночь пролежалъ, да опять пошелъ искать, на вершинѣ Погинденской у людей сталъ находить, у кого два оленя, у кого три; а большая половина, Богъ знаетъ, куда дѣвалась, — а и тутъ мы опять заправились да жить стали…

— А вы еще завидуете! — заключила она. — Баринъ, — прибавила она, обращаясь опять ко мнѣ, — нельзя ли Ольку въ чукчи переписать?

— Какъ въ чукчи? — спросилъ я.

— Да онъ все равно чукча, — продолжала Овдя, — языкъ у него чукотскій, вся вѣра тоже, опять олени. Зачѣмъ ему съ русскими считаться вмѣстѣ?

Олька хотѣлъ было возразить, но мать остановила его:

— Будетъ пустое говорить! — сказала она. — Русскимъ буть хочешь, а то не толкуешь [150] Не понимаешь. , что вотъ я умру, совсѣмъ съѣдятъ тебя эти мѣщана…

Я долженъ былъ сказать, что считаю превращеніе изъ русскихъ въ чукчи невозможнымъ.

— А какъ бы хорошо було! — сказала Овдя со вздохомъ, — у чукчей-то, не бойся, никакая мука нѣту. Большая половина ничего не платитъ, а кто и платитъ, — всего одинъ рубъ; ни подводы и ни дрова, ничего нѣту.

— Развѣ на ярмаркѣ исправника попросить, — можетъ, онъ и перепишетъ? — прибавила она вопросительно.

Я объяснилъ, что исправникъ не можетъ дѣлать своею властью такія перечисленія.

— Слышишь, какъ она поговариватъ? — сказалъ Митрофанъ, — почище всякой чукчанки!

— Ну да, разговаривай! — возразила Овдя, — видишь, онъ дикій, ничего не пониматъ! Я помру, безъ меня станутъ у него русскіе грабить; а онъ съ тоски прямо руки на себя наложитъ… По чукотской вѣрѣ они изъ-за одного оленя убиваются.

— А ты, я вижу, совсѣмъ въ чукотскую вѣру перешла, — сказалъ Митрофанъ, — и Бога забула.

— Зачѣмъ забула? — сказала Овдя обидчиво. — Вотъ зимусь я у отца Михаила гумажныя иконки купила цѣлыхъ четыре, всѣмъ намъ по одной, за каждую по бѣлкѣ отдала. — Она показала четыре крошечныя картинки духовнаго содержанія, пестро и аляповато раскрашенныя, которыя, между прочимъ, отецъ Михаилъ получилъ для безплатной раздачи своимъ прихожанамъ, но счелъ за лучшее продавать ихъ по бѣлкѣ за штуку.