Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

— А ты говоришь: «Бога не помнимъ!» — прибавила она, припрятывая свои духовныя сокровища послѣ того, какъ мы достаточно налюбовались ими.

— Разсказывай! — возразилъ Митрофанъ. — Слышишь, хозяинъ, — обратился онъ ко мнѣ, — чукчи, которую русскую дѣвку возьмутъ, а она шибко тоскуетъ, они перешаманиваютъ ее, на свою вѣру передѣлываютъ. Христіанскую-то душу вынимутъ, а чукотскую-то, земляную или какую иную полевую, душу и вложатъ.

— Правда, Овдя? — спросилъ я. Овдя утвердительно кивнула головой.

— И тебя передѣлывали? — спросилъ я шутя.

— Ээ! передѣлывали! — сказала Овдя, — а только, вретъ онъ: не душу вынимаютъ, а тоску. Тогда только и повеселѣютъ русскія бабы, которыя у чукчей вновѣ…

— А молодуха-то у нихъ не вѣнчанная! — не унимался Митрофанъ, — только мазанная по чукотской вѣрѣ: оленя убили и кровью вымазались.

— Отчего же они не повѣнчаются? — спросилъ я.

— Я не велѣла! — сурово отвѣтила Овдя, — будутъ сыновья, опять ихъ запишутъ въ мѣщана; пусть хоть дѣти Олькины не мучатся такъ, какъ онъ самъ.

— А хорошая баба! — продолжалъ неугомонный Митрофанъ.

— Возьми меня въ смѣнные товарищи, Олька!

Олька нахмурился.

— У меня нѣтъ смѣннаго товарища! — сказалъ онъ рѣзко.

— Полно врать! — сказалъ Митрофанъ. — У чукчей безъ смѣннаго товарища не бываетъ.

— Правду, нѣту! — сказала Овдя. — Русская кровь ревнивая; ей Богу, нѣту!

— Чудеса! — сказалъ Митрофанъ. — Первой вижу такого. То есть у насъ на Колымѣ на этотъ счетъ сколько угодно. Весь народъ перемѣшался.

— Однако, вамъ худо этакъ-то! — сказалъ Митрофанъ помолчавъ. — У васъ, значитъ, ни откуда помощи нѣту, ни въ родствѣ, ни въ свойствѣ, ни въ бабьей дружбѣ; только на себя надѣетесь…

Олька молчалъ.

— Будетъ тебѣ! — сказала Овдя. — Баба-то совсѣмъ ребенокъ, ничего не понимаетъ. Ее умъ-то еще на куклы поворачиваетъ. Ей Богу, пошлю ее на ледъ, а она санки-то оставитъ, а сама съ дѣвчонками убѣжитъ; а дома робеночекъ плачетъ.

— А ты, небось, все понимашь! — сказалъ Митрофанъ, смѣясь. — Небось, прежніе дружки еще всѣ за тобой.

— Что же? — сказала Овдя не безъ чувства собственнаго достоинства. — То все хорошіе люди, почетные. Меня мужъ худымъ не отдавалъ. Коравія, Амулинъ, Тельгинъ, Паганто… начала она пересчитывать.

— А у тебя не было дѣтей отъ чукотскихъ мужей? — спросилъ я.

— Были двое парнички, да померли! — сказала Овдя. — То и горе мое, что чукотскаго сына не могла сохранить. Развѣ я бу такъ жила?

На другое утро я уѣхалъ со стойбища Ольки; но мнѣ пришлось встрѣтиться съ Овдей и ея сыномъ черезъ мѣсяцъ на Анюйской ярмаркѣ. Олька пришелъ закупать необходимое количество чаю, табаку и другихъ товаровъ, а Овдя опять пошла въ переводчицы къ своему купцу. Между прочимъ, мѣщанскій староста, при первой же встрѣчѣ съ Овдей, не только сталъ требовать четыре рубля, но объявилъ, что мѣщане накинули на Ольку подводу въ видѣ натуральной повинности. Ему предстояло теперь выставить собачью нарту для проѣзда одного изъ начальственныхъ лицъ или казаковъ, изъ Анюйской крѣпости въ Нижній Колымскъ. Овдя забѣгала по знакомымъ. Порѣчане отбываютъ эту повинность натурою, и то она имъ солоно достается, а у Ольки, конечно, не было своихъ собакъ. Нужно было нанимать чужихъ собакъ, но никто не хотѣлъ наниматься дешевле пятнадцати рублей. Въ концѣ-концовъ Овдя прибѣжала ко мнѣ. — Помоги, говорила она, — разорить насъ хотятъ. Пять быковъ Олька на убой даетъ, и то не берутъ.

Я отправился къ исправнику съ ходатайствомъ за бѣднаго русскаго оленевода.

Говорить приходилось осторожно, такъ какъ мѣщане были бѣднѣе Ольки и тоже совершенно подавлены натуральными повинностями. Исправникъ призвалъ предъ свое лицо Ольку и старосту. Овдя служила переводчикомъ для сына, а я толкователемъ непонятныхъ подробностей полярной жизни. Ознакомившись съ потребностями дѣла, исправникъ разсудилъ совсѣмъ по-соломоновски.

— Подать возьмите! — сказалъ онъ старостѣ, — потому что это постановлено высшею властью; а подводу вы наложили неправильно: онъ натуральной повинности не подлежитъ.

— Тоже и намъ тяжело, ваше высокоблагородіе!.. — вздохнулъ староста.

— Повинности налагаются, — сталъ объяснять исправникъ, — только на тѣхъ, кто пользуется попеченіемъ отъ общества или получаетъ помощь отъ начальства, а объ нихъ ни вы, ни мы заботы не имѣемъ. Они живутъ на полѣ вмѣстѣ съ чукчами.

— Какая же помощь? — спросилъ староста, не понимая, — общество все упало , каждый до рукъ добился!.. Теперь ужъ помощь и дасти некакъ, развѣ самимъ просить.

— Ну вотъ, — подтвердилъ исправникъ, — вы станете просить, а они не просятъ.

— Да имъ не нужно! — возразилъ староста, — они въ зажиткѣ живутъ.

— Все равно не имѣютъ права просить! — объяснялъ исправникъ. — Мы имѣемъ право имъ отказать…

Такимъ образомъ Олькѣ на этотъ разъ удалось отдѣлаться отъ подводы цѣною вѣчнаго отчужденія отъ общественныхъ и начальственныхъ попеченій. Овдя все-таки была чрезвычайно раздражена притязаніями старосты.

— Уйду на Чаунъ! — говорила она ему по выходѣ изъ казенной избы. — Пропади вы пропадомъ, вѣкъ васъ не видать!

— Достанемъ! — увѣренно говорилъ староста. — Безъ ярмарки не обойдетесь. А намъ что рѣже, то лучше. Волкъ однажды хватать, да мѣтко деретъ. Будете помнить.

Не знаю, какъ будетъ дальше житься бѣдному русскому оленеводу между чукотской сварливостью и притязаніями и алчностью сообщественниковъ съ рѣки. Со стороны чукчей опасность не велика. Сѣнтуха такъ обширна, что небольшое стадо оленей можетъ пастись безъ ущерба, не сталкиваясь съ чужими стадами; а настроеніе чукчей послѣ двухкратной выдачи выкупа за убійство опять измѣнилось въ благопріятную сторону.

Гораздо опаснѣе для Ольки и его хозяйства ежегодная раскладка сборовъ его родного общества.

Овдя справедливо безпокоится о его отношеніяхъ съ русскими послѣ ея смерти. Для сборовъ нужны деньги, а Олька не имѣетъ о нихъ никакого понятія, онъ не знаетъ, у кого и какъ можно достать денегъ на ярмаркѣ. Сколько бы на него не наложили, ему никогда не придетъ въ голову жаловаться на старосту, да и врядъ ли онъ самъ по себѣ получитъ доступъ, напримѣръ, къ исправнику, ибо русскіе порѣчане стоятъ другъ за друга и оттираютъ отъ начальства жалобщиковъ чужого племени на ярмаркѣ или при проѣздахъ. Онъ, впрочемъ, не сумѣетъ даже разобраться въ степеняхъ начальства, и его можно увѣрить, что на старосту нѣтъ управы. Однимъ словомъ, лишившись руководителя, этотъ сынъ тундры передъ лицомъ своихъ сообщественниковъ явится, какъ дикій олень, который всѣмъ долженъ и съ котораго каждый встрѣчный можетъ содрать шкуру вмѣсто уплаты. Какъ и дикому оленю, ему останется, въ видѣ послѣдняго прибѣжища, бѣгство или, пожалуй, самоубійство, къ которому сосѣдніе ему пастухи прибѣгаютъ при первомъ разочарованіи, часто изъ-за послѣдняго пустяка, такъ какъ собственную жизнь они цѣнятъ еще меньше, чѣмъ чужую.