Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

У Номгатли дѣйствительно была цѣлая куча дѣтей отъ трехъ разныхъ женъ, но почти всѣ они были малолѣтки и особой опасности не представляли.

— Номгатлины дѣти еще маку [140] Мака — нижній клапанъ дѣтской одежды. волочатъ! — сказалъ я шутливо; — далеко имъ до копья.

— Подростутъ когда-нибудь! — возразила старуха. — Етынькэу даромъ худосильный, а знаетъ за собой братьевъ, то и лѣзетъ на всякаго. Знаетъ вѣдь, по чукотской вѣрѣ за братову обиду черезъ двадцать лѣтъ не забудется.

— Наказаніе! — сказалъ Селивановъ, другой изъ моихъ каюровъ. — Зачѣмъ вы вздоритесь съ има? Это чукотская земля. Надо бы вамъ жить по всей ихой вѣрѣ [141] Т. е. по ихъ обычаямъ. .

— Да кто съ ними вздорится? — защищалась старуха. — Сами всегда лѣзутъ. — «Вы говорятъ, русскіе, уходите на свою землю!» — а земля эта вовсе не чукотская. Изстари вѣковъ нашихъ предковъ земли, — ламутовъ да юкагоровъ.

— Кто тутъ станетъ разбирать! — проворчалъ Селивановъ. — А только, я вамъ говорю! живите тихо! Не то вправду на Колыму васъ выведутъ. Между васъ еще убійство выйдетъ. Весь народъ сомутится!..

Въ качествѣ казака — Селивановъ считалъ себя вправѣ говорить авторитетнымъ тономъ.

Овдя съежилась.

— Вотъ я говорила тебѣ, — обратилась она къ сыну, — не борися ты! Видишь, изъ-за твоей борьбы всѣ на насъ: русскіе на насъ и чукчи на насъ.

— Если они лѣзутъ!.. — повторилъ Олька свой прежній аргументъ.

— Имъ бы еще, чѣмъ жалиться, слѣдовало бы выкупъ дасти за желѣзо, что ножи вытаскивали, — опять заговорила старуха. — Мой то Эленди далъ, вѣдь, за кровь важенку. А они жмутся. Жалко оленя, то и жалиться стали.

— Развѣ у васъ нѣтъ друзей? — спросилъ я. — Вотъ невѣстку взяли. У ней, вѣдь, есть братья?

— Какъ не быть? — сказала старуха съ гордостью. — Это Янынтына сестра. Янынтына знаешь, небось… Пять братовей — они, — на Погинденской вершинѣ стоятъ.

Янынтынъ былъ самый извѣстный ѣздокъ на оленяхъ во всей Анюйской округѣ, побѣдитель на многихъ бѣгахъ, игравшій, между прочимъ, довольно видную роль и во время смуты на ярмаркѣ.

— Отчего же они за васъ не заступаются? — спросилъ я.

— Да Олька дѣвку-то убѣгомъ увелъ! — сказала Овдя, понизивъ голосъ до шепота. — То и не ладно. — Разскажи, Олька!

Олька потупился.

— Сама разскажи! — сказалъ онъ застѣнчиво.

— Ну, ладно, — сказала старуха, — пусть я! Да немного и разсказывать-то! Ѣхалъ онъ однова вечеромъ на оленяхъ мимо ихаго стойбища. Табаку нѣту, гамзу дома забылъ, а курить охота! А дѣвки у огнища копошатся. — «Дѣвки! — кричитъ, — накурите меня!» — а Чомыльгинъ и говоритъ: «Не накуримъ, покуль оленей не привяжешь!» — Нечего дѣлать, онъ привязалъ. — «Ну, кричитъ, — теперь накуривайте»! — «Нѣтъ, говоритъ, покуль оленей не выпряжешь». — Только выпрегъ, а она ихъ въ стадо угнала, поневолѣ остался ночевать.

— Вѣрно ихъ къ робеночку-то и тянуло, — прибавилъ Овдя, внезапно улыбнувшись нѣжной улыбкой и указывая глазами на свою маленькую внучку.

— Ну а потомъ что? — спросилъ я, невольно заинтересованный разсказомъ объ этой безъискусственной любви.

— А потомъ они въ табунъ ушли вдвоемъ, да три дня и проходили, — продолжала старуха съ хитрой усмѣшкой.

Домой пришли — братья и говорятъ: — «Живи у насъ пріемнымъ зятемъ. Сейчасъ убьемъ оленя, помажетесь!» А онъ говоритъ: — «У меня мать есть!» — «Мать, говорятъ, — сюды принеси! Пусть рядомъ руйту ставитъ». — «У меня, говоритъ, оленчики есть!» — «Много ли, говорятъ, твои оленчики? всего сотня! Сообщися съ нашими!» — Ну, да извѣстно тысячники; имъ наши оленчики за ничего кажутся. А Олька и не захотѣлъ. — «Я, говоритъ, работникомъ никогда не булъ, а оленей своихъ всѣхъ по одному самъ выкормилъ и теперь отъ своего дома къ чужимъ людямъ не иду».

— Ну, и что же? — спросилъ я опять.

— Съ тѣмъ и разошлися! — продолжала старуха, — до врема ! А только у нихъ ужъ было сговорено. Пришла Островновска ярмарка, они и встрѣтился; братья за торгомъ пошли, а она къ намъ прибѣгла. Я у Константина Николаевича тогда була; ну, всѣ больше люди меня жалѣютъ. Параня-то Кошелевска и заперла ихъ въ простой амбаръ, — тамъ просидѣли сутки; а братья пьяные ходятъ, о сестрѣ и думы нѣтъ. Потомъ, конечно, спомнили, кинулися къ намъ, стали ихъ уговаривать, Константинъ да Федька, да всѣ хорошіе люди. А Олька-то сейчасъ вышелъ изъ амбару и четверть спирту вынесъ, — запасено было. Съ тѣмъ это дѣло и кончилось.

— А теперь какъ?

— Теперь помирились! — сказала Овдя. Другъ къ дружкѣ въ гости такъ и ѣздимъ. Они намъ каждый годъ гостинцы возятъ: то оленя, то пыжиковъ; весной плетеный чаутъ [142] Арканъ. новый привезли, — о, и тяжелый! какъ разъ Олькѣ по рукѣ. А то у насъ стадо маленькое, большой чаутъ сплести не изъ чего. Ну, да и я какой чаекъ, табачокъ привезу изъ крѣпости, все съ ними дѣлюся. Дружно живемъ, грѣхъ сказать…

— Что же они не заступятся за васъ? — повторилъ я вопросъ.

— Да какъ они заступятся? — возразилъ вдругъ Олька. — Янынтынъ весной Полеполя стрѣлялъ, Пагантова сына. Теперь Паганто съ братьями на нихъ идти хотятъ. Это вѣдь цѣлый народъ. Однихъ отцовъ сколько! А молодыхъ парней больше 20 человѣкъ. Теперь Янынтыну еще заступиться за самого себя трудно.

— Видишь, варнаки! — замѣтилъ Селивановъ, — такъ кругомъ и дерутся!

— У меня другая заступа! сказалъ Олька — вотъ видишь, сосѣди, — пускай бѣдные, а все мои друзья. Они меня не дадутъ обидѣть. Мы и ѣдимъ вмѣстѣ.

— Оттого-то и друзья! — проворчала Овдя. — Они и насъ съѣдятъ живьемъ вмѣстѣ съ оленями.

— Ничего! — успокаивалъ ее Олька. — Они поѣдятъ, они и попасутъ. Мои важенки шибко плодущія.

— Вамъ бы прикочевать поближе къ русскимъ! — предложилъ я.

— Ну, да, прикочуй-ка! — сказала старуха, косясь на моихъ спутниковъ. — Раззорятъ вѣдь! Всѣхъ оленей поубиваютъ. Самъ знаешь, какой тамъ народъ! А Олька простой человѣкъ — онъ, пожалуй, и «нѣтъ» не скажетъ.

Митрофанъ ядовито усмѣхнулся, но не сказалъ ничего.

— Вотъ и теперь между мѣщанами говорятъ, — продолжала старуха, — «весной, говорятъ, какъ придетъ голодовка, терпѣть не станемъ, прямо къ Олькѣ пойдемъ… Онъ нашъ общественникъ, пускай насъ кормитъ! Со собаками, совсѣмъ явимся. Весь табунъ переведемъ. Пусть будетъ въ ровню съ нами. Нечего ему великатиться!».

— А какже? — сказалъ Митрофанъ. — Такъ и надо. О, и я такъ сдѣлаю, даромъ не вашъ общественный. Пріѣду къ вамъ весною — кормите меня, — и собакъ приведу.

— Слышишь, чего лепечетъ? — сердито сказала старуха, — Будто намъ даромъ достается? А вы побѣгайте-ка за табуномъ, небось отобьете ноги! Да лѣтомъ подъ комаромъ, да зимою въ пургу… Вы передъ чуваломъ [143] Чувалъ — деревянный каминъ. пузо грѣете, то ваше и дѣло; а мы теплую избу забули, какая она и була!