Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ [Старая орфография]

Союзъ подрядчиковъ, образовавшійся на скорую руку для защиты отъ неожиданнаго нападенія, умудрился сдѣлать весьма коварный ходъ, и Двойнисъ былъ привлеченъ къ суду за предполагаемое нарушеніе одного очень кляузнаго пункта въ спутанныхъ американскихъ законахъ, касающихся рабочихъ союзовъ и ихъ дѣйствій.

Было заранѣе извѣстно, что судъ возмущенъ «буйнымъ» поведеніемъ еврейскихъ портныхъ еще больше, чѣмъ сами фабриканты, и дѣйствительно, черезъ четыре дня, Двойнисъ уже сидѣлъ въ тюрьмѣ, обремененный обвинительнымъ приговоромъ и съ пріятной надеждой чесать казенную шерсть въ теченіе шестнадцати мѣсяцевъ. Общественное мнѣніе Америки, однако, представляетъ большую, хотя и легкомысленную силу, и его уставы не всегда совпадаютъ съ приговоромъ федеральнаго суда. Дѣло Двойниса было слишкомъ возмутительно. Вечернія газеты сразу приняли сторону человѣка, вся вина котораго заключалась только въ томъ, что онъ хотѣлъ увеличить заработки несчастныхъ швей и гладильщиковъ на два или три цента въ часъ.

Двойнисъ внезапно сдѣлался героемъ дня, «львомъ», какъ говорятъ въ Америкѣ. Репортеры съ утра до вечера осаждали его въ тюрьмѣ и, по американскому обычаю, выспрашивали его убѣжденія о всѣхъ наличныхъ предметахъ газетнаго дня, отъ филиппинской войны до покроя рукавовъ госпожи Стюйвезандъ-Фишъ. Черезъ часъ интервью являлось въ печати съ крупнымъ заголовкомъ: «Ліонель Двойнисъ полагаетъ, что красота высокой дамы изъ Вашингтона должна сдѣлать ее болѣе чувствительной къ страданіямъ бѣдныхъ».

Молодыя женщины привозили ему конфеты, заваливали его цвѣтами и даже объяснялись въ любви. Къ нему писали письма, прося автографовъ. Методистскій епископъ написалъ ему, убѣждая его перейти въ христіанскую вѣру. Онъ утверждалъ, впрочемъ, что все равно считаетъ Двойниса христіаниномъ. Въ довершеніе всего, комитетъ гражданъ сталъ собирать подписи подъ петиціей губернатору объ амнистіи для Двойниса, и черезъ четыре мѣсяца онъ снова былъ на свободѣ.

Послѣ этого Двойнисъ сталъ главой юніона, но навсегда пересталъ быть портнымъ. Его славѣ уже не было мѣста въ прежней мастерской, подъ надзоромъ одного изъ грубыхъ надсмотрщиковъ, которыхъ именно онъ первый предпринялъ учить вѣжливости. Онъ попробовалъ учиться, выдержалъ экзаменъ на адвоката, что въ Америкѣ гораздо легче, чѣмъ въ Европѣ, потомъ попытался стать аптекаремъ и газетнымъ работникомъ, наконецъ, сдѣлался страховымъ агентомъ и добился успѣха, ибо его многочисленные приверженцы и разнообразныя знакомства обезпечивали за нимъ обширную кліентуру. Юніонъ портныхъ разросся, раздѣлился на нѣсколько вѣтвей и насчитывалъ десятки тысячъ членовъ. Заработная плата даже для самыхъ простыхъ рабочихъ, жилетниковъ и кончальщицъ, поднялась вдвое и втрое противъ прежняго, что, разумѣется, въ сущности обусловливалось огромнымъ ростомъ портняжнаго дѣла въ Америкѣ. Мало-по-малу во главѣ союза сталъ правильно организованный комитетъ, но Двойнисъ продолжалъ сохранять прежнее вліяніе на дѣла. Неизвѣстно какъ и откуда, въ бывшемъ еврейскомъ портномъ, который обладалъ тѣломъ гладіатора и профилемъ римскаго патриція, оказалась еще чисто славянская ширина души, навѣянная, быть можетъ, созерцаніемъ безконечныхъ полей, среди которыхъ протекало дѣтство Двойниса.

Бывшій портной теперь зарабатывалъ много денегъ, но онѣ проходили сквозь его пальцы какъ вода. Онъ платилъ судебные штрафы за своихъ политическихъ кліентовъ и устраивалъ публичные обѣды, выкупалъ чужія вещи изъ заклада, организовывалъ народныя гулянья и посылалъ лѣкарство и мясо бѣднымъ больнымъ, которые не хотѣли унижаться предъ благотворительнымъ обществомъ. Два раза его продавали съ молотка, но онъ встрѣчалъ судебнаго пристава со смѣхомъ и черезъ три дня возрождался снова. Его средства къ жизни основывались на его популярности, а ее нельзя было ни заложить, ни продать съ публичнаго торга.

До сихъ поръ онъ остался лучшимъ публичнымъ ораторомъ нижняго Нью-Іорка. Иногда, если онъ былъ въ ударѣ и принимался описывать жизнь бѣднаго рабочаго въ Нью-Іоркскомъ «Дантанѣ» [1] «Дантанъ», Down-town — Нижній городъ. , его мелкую борьбу за кусокъ хлѣба и упрямую надежду на лучшее будущее, толпа отдавалась ему какъ одинъ человѣкъ. Даже враги и, что еще важнѣе, друзья поддавались впечатлѣнію этого гибкаго, то увлекательно-мягкаго, то грознаго и молніеноснаго краснорѣчія.

Во время различныхъ выборовъ, которые повторяются въ Америкѣ почти ежегодно, онъ проявлялъ ту же неутомимую дѣятельность, переѣзжалъ съ мѣста на мѣсто и произносилъ нѣсколько рѣчей въ одинъ и тотъ же вечеръ. Съ епископомъ, желавшимъ обратить его въ христіанскую вѣру, онъ свелъ дружбу и года два тому назадъ произнесъ рѣчь въ его церкви передъ многочисленной конгрегаціей на тему о причинахъ малаго успѣха миссіонерской дѣятельности методистовъ среди евреевъ нижняго Нью-Іорка.

Въ концѣ концовъ, несмотря на свою большую душевную силу, этотъ человѣкъ представлялъ изъ себя странную смѣсь бывшаго елисаветградскаго талмудиста съ американскимъ политическимъ дѣятелемъ. Америка научила его говоритъ рѣчи, искусно вести политическую агитацію, но у него не было времени выработать себѣ связное міросозерцаніе, и недаромъ въ спорѣ съ Бугаевскимъ онъ такъ круто противопоставилъ своего Бога «натурѣ» предполагаемыхъ защитниковъ матеріализма.

Разговоръ сдѣлался общимъ. Со всѣхъ сторонъ посыпались обвиненія противъ благотворительныхъ реформаторовъ, которые были неспособны воспринять малѣйшую творческую мысль и упорно воспроизводили затхлые буржуазные зады.

Но Бугаевскій не хотѣлъ уступить.

— А вы знаете, сколько народу приходится въ Дантанѣ на квадратную сажень? — восклицалъ онъ задорно. — Даже въ Пекинѣ или Калькутѣ нѣтъ такой скученности. Пройдитесь-ка въ іюньскую ночь по «Свинному рынку». Люди на улицахъ спятъ вповалку, на тротуарѣ ступить негдѣ, на человѣка наступишь. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, дышать есть чѣмъ!..

Сами евреи прозвали «Свинымъ рынкомъ» самую грязную часть Дантана — Нью-Іоркскаго нижняго города. Тамъ царила въ полной силѣ нечистоплотность, вывезенная изъ пинскихъ лѣсовъ и литовскихъ мѣстечекъ. Люди жили, ѣли и спали на улицѣ, и только дождь или морозъ загонялъ ихъ на время подъ зловонную и удушливую кровлю.

Адвокатъ Журавскій, высокій и тощій, съ жидкой бородкой и нервнымъ лицомъ, сердито усмѣхнулся.

— Здѣсь, въ Ноксвилѣ, еще можно терпѣть, — сказалъ онъ, — а вы подумайте, что они въ Аргентинѣ сдѣлали!

— Я тамъ не былъ! — уклончиво сказалъ Бугаевскій.

— Вонъ докторъ Борисъ былъ, — сказалъ Журавскій, — спросите его!

Борисъ Харбинъ улучилъ-таки свободную минуту и подошелъ къ столу за своимъ чаемъ. Онъ все-таки не присѣлъ и пилъ чай стоя, ожидая каждую минуту, что его опять позовутъ.