Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ [Старая орфография]

Докторъ Слокумъ, сидѣвшій возлѣ Косевича, вдругъ вспыхнулъ какъ порохъ.

— Стыдно! — крикнулъ онъ запальчивымъ тономъ и даже ударилъ кулакомъ по столу. — Стыдно человѣку отрекаться отъ родной матери!..

— Продолжайте! — сказалъ Косевичъ насмѣшливо.

Давидъ Слокумъ, собственно говоря, не принадлежалъ къ кругу русскихъ переселенцевъ. Правда, онъ родился въ Черниговѣ и свободно говорилъ по-русски, но образованіе онъ получилъ въ лейпцигской раввинической академіи и былъ докторомъ не медицины, а теологіи Моисеева закона. Онъ былъ человѣкъ безпокойнаго нрава и много странствовалъ по свѣту, побывалъ въ Аргентинѣ, какъ докторъ Борисъ, и даже въ южной Африкѣ. Онъ организовалъ еврейскую общину въ Блемфонтейнѣ въ Оранжевой республикѣ, но скоро разсорился съ слишкомъ предпріимчивыми прихожанами и уѣхалъ въ Соединенные Штаты. Въ Нью-Іоркѣ онъ нашелъ для себя болѣе обширное поприще среди густо населеннаго еврейскаго квартала. Онъ былъ хорошій проповѣдникъ, и нѣсколько большихъ синагогъ одна за другою предлагали ему постоянное мѣсто. Онъ, однако, не принялъ ни одного предложенія и предпочиталъ произносить свои проповѣди въ независимыхъ собраніяхъ и по преимуществу на полусвѣтскія этическія темы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сдѣлался добровольнымъ агентомъ переселенческаго общества и проводилъ половину своего времени на пристани острова Эллисъ, стараясь оказывать помощь самымъ неопытнымъ и несчастнымъ эмигрантамъ, для которыхъ даже оффиціальное покровительство общества оказывалось недостаточнымъ.

Докторъ Слокумъ былъ довольно вспыльчивъ нравомъ, но съ эмигрантами онъ проявлялъ неистощимое терпѣніе. Онъ разыскивалъ земляковъ и знакомыхъ для безродныхъ стариковъ и одинокихъ дѣвушекъ и такъ или иначе создавалъ обстановку, которая позволяла имъ высаживаться на берегъ.

Въ частной жизни докторъ Слокумъ все-таки не могъ найти себѣ подходящаго общества въ Нью-Іоркѣ. Съ товарищами по профессіи онъ ссорился и высказывалъ наклонность обличать ихъ обычныя жреческія слабости. Интеллигенты уважали его, и онъ любилъ посѣщать ихъ собранія, но встрѣчаясь съ ними онъ постоянно обвинялъ ихъ въ нечестіи и, въ особенности, въ забвеніи національнаго принципа.

Докторъ Слокумъ жилъ мечтою о національномъ возрожденіи. Въ его душѣ какъ будто воскресла частица духа Іереміи, и онъ никогда не утомлялся перебирать въ своемъ умѣ древнее величіе Израиля и оплакивать его послѣдующее уничтоженіе. Когда онъ мысленно обозрѣвалъ іудейскую діаспору , разбросанную по всѣмъ четыремъ вѣтрамъ земли, ему хотѣлось собрать эти разсѣянные милліоны, выловить ихъ одинъ по одному изъ волнъ человѣчества и, очистивъ ихъ отъ вѣковой грязи, соединить ихъ вмѣстѣ и унести далеко, на историческое пепелище или, быть можетъ, въ тотъ фантастическій Самбатіонъ, который лежитъ въ сердцѣ пустыни, окруженный рѣкою, извергающей камни, и гдѣ по преданію живутъ десять израильскихъ колѣнъ, слѣды которыхъ потеряны исторіей.

Докторъ Слокумъ любилъ свой народъ ревнивою и исключительною любовью, и каждый отступникъ или индиферентистъ, уходившій въ сторону отъ гонимаго Израиля и растворявшійся въ чужеземной средѣ, былъ для него какъ потерянный динарій изъ стариннаго сокровища.

— Вы подумайте, что вы говорите! — продолжалъ докторъ Слокумъ, обращаясь къ Косевичу. — На свѣтѣ десять милліоновъ евреевъ, всѣ они грамотные, а вы говорите интеллигентныхъ евреевъ нѣтъ!

— Двѣнадцать милліоновъ! — хладнокровно поправилъ Косевичъ. — Но что можетъ держать ихъ вмѣстѣ, безъ языка, родины и общей культуры?

— А библія? — возразилъ докторъ Слокумъ.

— У каждой міровой вѣры есть своя библія, но народы ими не скрѣплены! — сказалъ Косевичъ.

— Связь евреевъ — угнетеніе! — горячо возразилъ Слокумъ. — Оно скрѣпляетъ насъ въ одинъ общій храмъ, какъ плотнымъ цементомъ!

— Угнетеніе временно! — возразилъ Косевичъ. — Отнимите его, и храмъ разсыплется по кирпичамъ!..

— Временно? — крикнулъ Слокумъ. — Временно, какъ война, какъ людская злость!..

— Все на свѣтѣ временно! — продолжалъ онъ. — Сама земля началась и окончится, и вмѣстѣ съ нею окончится угнетеніе людей людьми!..

— Человѣчество активно! — сказалъ Косевичъ. — Общая сумма угнетенія уменьшается, а не растетъ.

— Зачѣмъ Израилю быть очистительной жертвой? — сказалъ Слокумъ. — Мы лучше уйдемъ, какъ Моисей изъ Египта.

— Куда? — просто спросилъ Косевичъ.

Слокумъ замедлилъ отвѣтомъ.

— Въ Палестину турки не пускаютъ, — пересчитывалъ Косевичъ, — въ Аргентинѣ надо съ испанцами сливаться, въ Соединенныхъ Штатахъ съ англійской культурой… Гдѣ же вашъ собственный Ханаанъ?..

— Израиль блуждалъ въ пустынѣ сорокъ лѣтъ, пока достигъ Ханаана! — отвѣтилъ, наконецъ, Слокумъ съ дрожью въ голосѣ.

— Скучно съ вами! — прямо возразилъ Косевичъ. — Угнетеніе — это вериги! Въ угнетеніи нѣтъ творчества!

Слокумъ опять разсердился.

— А ваши Гейне и Берне, которыми вы такъ гордились, у нихъ было творчество? Весь свой вѣкъ они боролись противъ угнетенія. Это еврейская миссія!

— Все равно! — сказалъ Косевичъ. — Въ будущую еврейскую родину трудно вѣрить. Нельзя живую страну выкроить дипломатическими ножницами, какъ солдатика изъ папки!

— Вы отступникъ! — возразилъ Слокумъ отрывисто и упрямо.

— Если хотите знать, — сказалъ Косевичъ, — у насъ другое на умѣ. Мы думаемъ объ иной, объ настоящей родинѣ…

Голосъ его неожиданно дрогнулъ, и онъ обвелъ глазами присутствующихъ, какъ будто призывая ихъ въ свидѣтели.

— «Мое сердце въ родныхъ горахъ, мое сердце не здѣсь, мое сердце въ родныхъ горахъ охотится за оленемъ… Охотится за оленемъ, гоняется за ланью; куда бы я ни пошелъ, мое сердце въ родныхъ горахъ!» — медленно продекламировалъ онъ по-англійски трогательные стихи Бернса.

Въ публикѣ пробѣжалъ сочувственный трепетъ. Аптекарь Швенцеръ, сытый и круглый, съ румянымъ лицомъ и довольно замѣтнымъ брюшкомъ, даже вскочилъ съ мѣста и протянулъ руку впередъ, какъ будто произнося клятву.

— Россія, — сказалъ онъ, и это короткое слово прозвучало выразительнѣе, чѣмъ длинныя рѣчи Косевича.

Швенцеру было сорокъ пять лѣтъ.

Лохматая грива его молодости замѣнилась гладко прилизанной прической поверхъ розовой лысины, но его энтузіазму было попрежнему восемнадцать лѣтъ, и «сердце у него было лохматое».

По лицу доктора Бориса снова промелькнула тѣнь, и складка между бровями углубилась, какъ прежде.

Онъ имѣлъ слишкомъ мало времени, чтобы участвовать въ этихъ безконечныхъ спорахъ, и мысли его были постоянно наполнены мелочами повседневной жизни, паціентами, лѣкарствами, ребенкомъ, которому слѣдовало сдѣлать операцію, чахоточной швеей, которой нужно было собрать денегъ, чтобы послать ее на югъ, во Флориду. Кромѣ того, онъ былъ молчаливъ отъ природы, и чѣмъ глубже было его чувство, тѣмъ труднѣе ему было найти слова для его выраженія. Но дерзкій вызовъ Косевича затронулъ самую сущность его души, то, что составляло ея внутреннее содержаніе и давало ему силу изо дня въ день возиться по четырнадцати часовъ съ больными. Ибо докторъ Борисъ, чуть не попавшій подъ усмиреніе аргентинскаго бунта во время «еврейскаго погрома», вывезъ изъ обездоленныхъ колоній свою вѣру въ будущность еврейства и продолжалъ жить съ нею и въ Ноксвилѣ, гдѣ по крайней мѣрѣ окружающія лица были еврейскія.