Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

— Какъ вонъ? — повторилъ Рулевой. — За что?…

— За то… — сказалъ Усольцевъ, — не ходи пузато.

— Такіе попадаются народы, — прибавилъ онъ, — что посмотришь да подумаешь: какой, молъ, Богъ тебя выдумалъ и на свѣтъ выпустилъ?…

Рулевой ничего не сказалъ, но это маленькое общество представилось ему въ нѣсколько иномъ свѣтѣ. Онъ видѣлъ теперь, что, едва вылупившись изъ яйца, оно уже имѣетъ двойную полярность и, какъ всѣ человѣческія группы, подбираетъ членовъ взаимнымъ притяженіемъ и отталкиваніемъ.

— Недавно приходилъ ко мнѣ человѣчекъ, — сказалъ Усольцевъ, — молоденькій хлопчикъ, можетъ, не больше лѣтъ двадцати. Вотъ бы вы его посмотрѣли… Родомъ изъ Полтавы, хохолъ, значитъ, а фамилія ему Нѣмецъ, а вѣры, говоритъ, мухамеданской…

— Почему, — спрашиваю, — мухамеданской?

— Двѣ жены, — говоритъ, — имѣлъ, да отъ обѣихъ утикъ…

— А чего работать умѣешь? — говорю.

— Я, говоритъ, граверъ, на мѣди рѣжу…

— Я, признаться, согрѣшилъ, подумалъ: не бумажки ли ты нарѣзывалъ часомъ; а потомъ вижу, пальтишко у него очень драное… Потомъ какъ пошелъ онъ хвастать: «Я, говоритъ, въ Харьковѣ технологическій университетъ на два курса не кончилъ. Я политическій экономъ и могу всякаго тому же научить». А я ему взялъ да сказалъ: «Намъ учителей не надо. Мы сами какъ-нибудь научимся!..»

Рулевой опять промолчалъ и посмотрѣлъ хозяину въ глаза. Ему показалось, что послѣдніе слова Усольцева сказаны примѣнительно къ случаю; но глаза столяра смотрѣли совершенно открыто: онъ просто передавалъ свои впечатлѣнія, не расчитывая, что этотъ обѣднѣвшій интеллигентъ можетъ принять ихъ за личный намекъ.

Компанія у закусочнаго стола увеличилась. Продавецъ газетъ, Абель, сухощавый и приземистый, съ курчавой головой и большими черными глазами, горячо спорилъ съ Павломъ, жестикулируя и по временамъ даже подскакивая, какъ будто для того, чтобы подбросить свои аргументы къ лицу огромнаго собесѣдника.

— Я былъ хозяйскій сынъ, — говорилъ онъ, — balebatischer sin. Мой папаша не ожидалъ, что я буду мучиться. А пріѣхалъ въ Америку, сталъ колесо вертѣть на машинѣ.

— Я тоже верчу колесо! — степенно сказалъ Павелъ и расправилъ свои огромныя руки.

— У насъ было четырнадцать часовъ работы, — продолжалъ Абель. — Я не привыкъ. Къ вечеру такъ устану, что безъ вѣтра меня качаетъ. Стою да за стѣну держусь, перемогаюсь, чтобы люди не увидѣли.

— Экій ты хилый! — сказалъ Павелъ сочувственнымъ, но немного презрительнымъ тономъ. — А по-моему здѣсь во сто разъ лучше.

— Чѣмъ лучше, чѣмъ? — подскакивалъ Абель.

— А тѣмъ, — сказалъ Павелъ, — вездѣ машины. Вотъ я вчера на Бродвеѣ типографію видѣлъ сквозь окошки. Фу ты, Господи! Машина-то и крутитъ, и перекручиваетъ, и тискаетъ, и складываетъ, только что цыгарки рабочимъ не вертитъ. Значитъ, человѣку легче жить, — закончилъ онъ.

— Машины здѣсь есть, а людей нѣту… — сказалъ слесарь Шустерманъ.

Онъ былъ тонокъ и бѣлокуръ, лицо у него было острое, какъ у птицы, и большія черныя руки, похожія на клешни.

— А мы кто, черти? — спросилъ Павелъ.

— Въ чемъ смыслъ здѣшней жизни? — сказалъ Шустерманъ. — Вы живете, какъ воробьи. Лучше бы съ васъ шкуру лупили, только бы вы знали, за что.

— Чего тебѣ надо? — спросилъ Павелъ, не понимая.

— То надо… — повторилъ Шустерманъ упрямо. — Выйди-ка здѣсь на Бродвей да заговори, о чемъ хочешь. Хоть ты лопни съ натуги, никто не почешется надъ тобой…

— Вотъ дуракъ! — сказалъ Павелъ безцеремонно. — Видишь, что ему помѣшало! Не чешется у него…

— А вотъ у Вани чешется, — вставилъ ласково Подшиваловъ, касаясь рукой плеча своего пріятеля, — со вчерашняго, значитъ.

— Скучно здѣсь, — сказалъ Шустерманъ, — кровь не полируется. Мизирная здѣсь жизнь, чертъ ее подери!..

Шустерманъ попалъ въ Америку два года тому назадъ почти случайно, и съ тѣхъ поръ каждый мѣсяцъ собирался уѣзжать обратно. Онъ былъ хорошій слесарь, но мало интересовался высотой заработка. Душа его была заражена микробомъ своеобразной подвижности, и сравнительно спокойная и сытая жизнь въ Америкѣ казалась ему прѣсной и «мизирной». Обостренная атмосфера европейской среды была ему необходима, какъ водка или какъ морфій.

— Миленькіе, будетъ спорить! — сказалъ массивный Терахъ, широко разставляя руки и кладя ихъ на плечи Павлу и Шустерману. — Давайте выпить!..

Терахъ былъ ниже Павла, но шире въ плечахъ. Онъ былъ каменщикъ, занимался кирпичными постройками, и тѣло его какъ будто уподобилось этому строительному матеріалу и было похоже на небольшую, крѣпко сбитую кирпичную башню. Волосы у него были огненно-рыжіе и широкое, багровое лицо съ мелкими, крѣпкими морщинами, похожими на трещины въ замазкѣ.

— Выпьемъ по румочкѣ! — сказалъ Терахъ, увлекая Павла и Шустермана къ гостепріимному столу.

Подобно многимъ еврейскимъ рабочимъ, Терахъ былъ не дуракъ выпить и даже посѣщалъ американскіе кабаки не хуже обоихъ Ивановъ и Эпингофа.

— Каждому человѣку есть хорошо по-своему, — ораторствовалъ Терахъ. — Тебѣ, Павло, по-твоему, а у тебе, слесарь, дѣти нѣту, тебѣ хорошо по-твоему. А у мене дюжинка дѣти, мнѣ хорошо по-моему… Давайте выпивать!..

— Молчи, замазка! — сказалъ Шустерманъ, морщась. — Я не пью водки.

— Отчего ты сердишься, слесарь? — сказалъ Терахъ въ примирительномъ тонѣ. — Ну, не надо, не пей… Ты и безъ водки пьянъ, самъ собою пьянъ, — прибавилъ онъ со смѣхомъ. — Я вотъ купилъ себѣ участочекъ, построилъ себѣ домичекъ. Я и дѣтки мои. Намъ тоже хорошо… Выпьемъ, братики, и запоемъ…

затянулъ онъ тонкимъ голосомъ популярную еврейскую пѣсню.

— Видишь, размокъ… — сказалъ Рудневъ одобрительнымъ тономъ. — Ахъ ты, кирпичъ необожженный! Ну, давай, выпьемъ!

— А что же вы дѣлаете? — спрашивалъ Рулевой Усольцева, — всѣ вмѣстѣ?

— А что намъ дѣлать? — переспросилъ Усольцевъ. — Собираемся по субботамъ, книжки читаемъ. Есть въ нижнемъ городѣ, въ Дантанѣ, библіотека барона Гирша. Тамъ русскія книги тоже держатъ. Мы беремъ. Когда господина Чехова, когда Графа или этого проходимца Горькаго…

Послѣднее имя онъ произнесъ особеннымъ ласковымъ тономъ, и ругательный эпитетъ вышелъ у него ласкательнымъ.

— Зачѣмъ русскіе люди пріѣзжаютъ въ Америку? — сказалъ Рулевой, какъ будто обращаясь къ самому себѣ.

— А зачѣмъ другіе люди ѣдутъ? — степенно возразилъ Усольцевъ. — Рыба ищетъ, гдѣ глубже, а человѣкъ — гдѣ лучше.

— А откуда узнаютъ? — снова спросилъ Рулевой.