Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Я имѣлъ въ этомъ дворцѣ особую рабочую комнату и высиживалъ въ ней ежедневно восемь часовъ, окруженный черепами, муміями, недоконченными чучелами собакъ и черными идолами, и, поглядывая на высокій потолокъ надъ моей головой, прилежно описывалъ, какъ на далекомъ азіатскомъ сѣверѣ люди ухитряются залѣзать въ спальный мѣшокъ вмѣстѣ съ жировой лампой и котломъ горячей похлебки. Но эта работа, имѣвшая такъ мало общаго съ земными треволненіями и надеждами, только укрѣпляла мой душевный отдыхъ. Ежедневная порція научной пищи наполняла мое мышленіе, какъ прѣсная діэта, и унимала остатки моего застарѣлаго европейскаго безпокойства, какъ опій унимаетъ безсонницу или зубную боль.

Главная суть, конечно, была въ томъ, что европейскія и, въ особенности, русскія дѣла остались гдѣ-то далеко за океаномъ, за морями, за горами и за тридевятымъ царствомъ.

Слѣдуя въ хвостѣ огромной толпы эмигрантовъ, я убѣжалъ изъ стараго свѣта въ новый, и русское горе-злосчастье, лохматое и неумытое, привычное къ степнымъ дорогамъ и неурожайнымъ нивамъ, остановилось на морскомъ берегу и побоялось соленой воды. Здѣсь, въ Америкѣ, было другое горе, бритое, въ войлочной шляпѣ, которое шляется на корабляхъ, «по морямъ, по волнамъ, нынче здѣсь, а завтра тамъ», какъ поетъ старинная пѣсня, — но оно не знало моего лица, и я не боялся его. Русская жизнь была далеко, за 120 градусовъ. Когда здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, солнце катилось на полдень, тамъ, въ Саратовѣ и Костромѣ, едва начиналъ рождаться разсвѣтъ.

Русскія газеты являлись большими пачками, черезъ шестнадцать дней. Я иногда прочитывалъ номеръ, лишній разъ убѣждался, что всѣ народы, отъ молдаванина до финна, благоденствуютъ и молчатъ, и откладывалъ его въ сторону. Впрочемъ, главныя извѣстія являлись по телеграфу въ забавномъ и уродливомъ видѣ, какъ будто разсматриваемыя черезъ дешевое зажигательное стекло.

«Графъ Поштучкинъ, редакторъ „Московскаго Листка“, принялъ начальство надъ революціоннымъ движеніемъ въ Македоніи».

«Въ городѣ Версинакъ (Versinak) Псакской провинціи запрещено рожать дѣтей женскаго пола».

«Манчжурская желѣзная дорога переносится на лѣвый берегъ Амура по поводу холеры».

Время отъ времени приходили другія русскія книжки, болѣе опасныя для моего спокойствія; то были сборники разсказовъ и «случаевъ изъ дѣйствительной жизни», подробно описывавшіе всероссійское средостѣніе, крѣпкое, какъ гранитъ, и вѣтвистое, какъ пчелиный сотъ. Я зналъ, что въ нихъ скрывается дыханіе русской жизни, но я заботливо избѣгалъ раскрывать ихъ. На томъ берегу я сложилъ съ себя свою долю отвѣтственности, какъ тяжелую котомку, и ни за что не хотѣлъ поднимать ее снова прежде времени. Я чувствовалъ себя вольно и безстыдно, какъ бѣглый солдатъ или загулявшій мастеровой, и занималъ свои досуги наблюденіемъ новой и пестрой жизни, которая кипѣла и искрилась передъ моими глазами.

А смотрѣть, дѣйствительно, было любопытно.

Тысячи мелкихъ человѣческихъ потоковъ, переливавшихся сюда изъ-за океана, смѣшивались въ этомъ огромномъ горнилѣ, но продолжали хранить въ себѣ зачатки неистощимаго разнообразія, которое постоянно прорывалось наружу и по временамъ било черезъ край. Страна была широкая, сытая; все здѣсь было самое крупное, побившее всемірный рекордъ: первые въ мірѣ богачи и самыя упорныя стачки; наиболѣе продажные чиновники и самые крупные благотворители; миссіонеры, готовые нести слово Божіе къ людоѣдамъ, и почтенные пасторы, посылающіе за духовныя требы печатный счетъ, какъ изъ мелочной лавки.

Въ девятомъ округѣ отставной полицейскій вышибало Девери, которому даже его сотрудники пророчили мѣсто въ тюрьмѣ, велъ политическую агитацію по два доллара за голосъ, не считая угощенія. Онъ собиралъ на перекресткахъ многочисленные митинги и пускалъ въ ходъ всѣ средства, распѣвалъ комическіе куплеты собственнаго сочиненія и собственноручно разрѣзывалъ огромныхъ жареныхъ быковъ, назначенныхъ «для кормленія звѣрей».

— Джентльмены! — взывалъ онъ голосомъ, охрипшимъ отъ натуги и выходившимъ какъ изъ пивной бочки. — Они называютъ насъ казнокрадами, но сами они наихудшіе плуты. Наша система: живи и давай жить другимъ, а они лежатъ, какъ собака на сѣнѣ, и ихъ правая рука не знаетъ, гдѣ лѣвая крадетъ!..

— Ура! — кричала тысячная толпа, и оркестръ подхватывалъ кантату, особо сочиненную по этому поводу: Девери, Девери, славный малый!

Въ то же самое время за нѣсколько кварталовъ у Медисонова Сквера происходилъ огромный митингъ совсѣмъ другого рода. Президентъ юніона углекоповъ Мичель, высокій и сухой, какъ будто совсѣмъ высохшій отъ шестимѣсячной агитаціи, говорилъ рѣчь такимъ же разбитымъ и хриплымъ голосомъ. Онъ не спалъ четыре ночи подърядъ и качался отъ усталости, но зубы его были крѣпко стиснуты, и короткія слова звучали, какъ удары.

— Товарищи! — говорилъ онъ, — мы будемъ держаться до конца, если понадобится, цѣлую зиму. Тресты захватили все: земли, машины и капиталы, но они не могутъ добывать уголь безъ человѣческихъ рукъ. Пусть они приводятъ къ намъ войска охранять свой порядокъ. Мы настоимъ на своемъ, и даже филиппинскіе горлорѣзы не могутъ принудить насъ работать противъ нашей воли.

Публика слушала съ лихорадочнымъ воодушевленіемъ и гремѣла отвѣтными кликами. Въ разныхъ концахъ площади ходили небольшія группы, растянувъ между собой американскій флагъ, и собирали деньги въ пользу углекоповъ. Каждый флагъ обращался въ широкій полуоткрытый мѣшокъ и содержалъ кучу никкелевыхъ пятаковъ, составляющихъ обычную мелкую покупательную единицу въ Нью-Іоркѣ. Но между бѣлыми пятачками темнѣло довольно много мѣдныхъ одноцентовыхъ монетъ, которыхъ въ щедромъ Нью-Іоркѣ никто не подаетъ даже въ милостыню нищему, но которыя здѣсь пригодились, какъ убогая лепта бѣдняка.

Дни сливались въ недѣли, а недѣли въ мѣсяцы. Но время отъ времени, въ родѣ приступовъ возвратной лихорадки, являлись припадки тоски по родинѣ. Окружающая дѣйствительность вдругъ начинала мнѣ казаться страннымъ сномъ, отъ котораго нужно освободиться, какъ можно скорѣе, и вернуться къ той, къ «настоящей» жизни. Въ такія минуты я усиленно бродилъ по городу изъ конца въ конецъ и старался отыскать что-нибудь русское, родное, такое, что бы среди этого международнаго базара я могъ назвать близкимъ и своимъ. Я забирался въ самое сердце Нижняго Города, заходилъ въ дешевый ресторанчикъ, гдѣ одесскій еврей кормитъ компатріотовъ щами и гречневой кашей съ масломъ, заглядывалъ въ русскій клубъ, похожій на ветхій шкафъ, наполненный книжнымъ хламомъ, искалъ русскихъ вывѣсокъ надъ лавками и приглядывался къ лицамъ прохожихъ, усиленно и напрасно стараясь отыскать что-нибудь доподлинно русское, даже русопетское, насквозь пропахшее дымомъ отечества и запечатлѣнное самой несомнѣнной національной маркой. Обыкновенно мои патріотическіе припадки приходились по воскресеньямъ, ибо свобода и досугъ худшіе враги человѣческаго покоя. Они пробуждаютъ память и заставляютъ выходить наружу все, что было спрятано подъ спудомъ и на время забыто.