Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Мы вышли изъ арабскаго квартала и проходили теперь по Wall street, главной биржевой улицѣ Нью-Іорка, гдѣ въ будни кипитъ ожесточенная дѣловая суета. Но теперь, ради воскреснаго дня, нигдѣ не было ни души. Только огромныя вывѣски конторъ сверкали золотыми и агатовыми буквами, да кое-гдѣ въ полуоткрытомъ окнѣ копошилась фигура негра-лакея, перетиравшаго стекла. Гигантское коллективное казнохранилище, самое богатое на всемъ земномъ шарѣ, какъ будто вымерло и выглядѣло теперь, какъ очарованный замокъ американскаго золотого тельца, усыпленный на двадцать четыре часа великою заповѣдью объ еженедѣльномъ отдыхѣ.

Пирпойнтъ Морганъ, — прочиталъ я черезъ дорогу надъ широкой стеклянной дверью. — Джонъ Рокфеллеръ, Россель Седжъ… — Каждое изъ этихъ именъ стоило милліоны и десятки милліоновъ долларовъ.

— Богато тутъ грошей! — сказалъ мой собесѣдникъ, какъ будто отвѣчая на мою невысказанную мысль, — а у насъ чертъ ма!..

Я посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Нью-іоркское золото, очевидно, внушало ему такія же меланхолическія мысли, какъ и пенсильванскій уголь.

— А давно вы въ Америкѣ? — задалъ я обычный стереотипный вопросъ.

— Такъ давно, — отвѣтилъ мой спутникъ, — пора назадъ вертаться!.. — Двадцатой рикъ (годъ).

Мы вышли на стрѣлку пристани и усѣлись за столикомъ.

— Я Джонъ Кончъ, — отрекомендовался мой спутникъ, — а по-нашему Иванъ Кончакъ, подпасокъ съ Мысъ Доброй Надежды.

— Какъ! — удивился я, — вѣдь это отъ насъ рукой подать. Мы земляки.

Мысъ Доброй Надежды, не имѣющій ничего общаго съ Африкой, лежитъ на Азовскомъ морѣ въ ста верстахъ отъ моего родного города.

Это было уже за второй бутылкой пива, и послѣ третьяго стакана мой собесѣдникъ немного размякъ и пришелъ въ мечтательное настроеніе, очень пригодное для интимныхъ изліяній.

— Ну, коли знаете Добрую Надежду, — сказалъ онъ, — то и степъ знаете… Былъ я сирота, выросъ безъ отца, безъ матери, отдали меня въ стадо. Хожу я по степу годъ и другой, ничего у меня нѣтъ, думаю: большой этотъ степъ, а свѣтъ, должно быть, еще больше. Я пойду, поищу простору.

— А развѣ на степи тѣсно? — спросилъ я.

— На степу только овцамъ просторно, — сказалъ Кончакъ. — Овца траву ѣсть, ничего не думаетъ. Волкъ ли ее зарѣжетъ, или пастухъ, ей байдуже (все равно). А человѣка точитъ дума, какъ ржа желѣзо…

— Куда же вы пошли? — спросилъ я опять.

— А я сказалъ Ѳедору Чабану, — отвѣчалъ Кончакъ: — пойду я на бѣлый свѣтъ. Вотъ какъ въ пѣснѣ поется: пошелъ казакъ въ поле шукать себѣ доли… А Ѳедоръ Чабанъ говоритъ: «не ходи, дуракъ, тебя ногами затопчутъ. Я, говоритъ, въ Ростовъ ходилъ на ярмарокъ, гдѣ косари наймутся. Ой, худо въ городѣ. Исть попросишь, — никто даромъ не дастъ»… А я себѣ думаю: зачѣмъ бы я пошелъ въ Ростовъ. Я пойду въ Кіевъ… Пошелъ я съ «городовиками» [11] Такъ почему-то на югѣ называютъ черниговцевъ. , съ шерстобитами, дошелъ до Кіева, сталъ жить. Смотрю, чудно люди живутъ. Толкутся по улицамъ, какъ тѣ овцы въ отарѣ, всѣ въ одно мѣсто лѣзутъ. А кого ни спросишь, онъ тебѣ, какъ сорока про Якова: дуракъ да дуракъ. И вправду: трудно жить. Поѣсть даромъ никто не дастъ, а за работу платятъ мало. Були тутъ поляки. Говорятъ: въ Вѣднѣ за работу лучше платятъ. А я себѣ думаю: что я забылъ въ Кіевѣ, пойду въ Вѣдень…

— А сколько вамъ лѣтъ было? — спросилъ я не безъ изумленія.

— Восемнадцать! — сказалъ Кончакъ. — Пришелъ я до Вѣдня съ поляками этими…

— Что же вамъ понравилось въ Вѣнѣ? — спросилъ я.

Кончакъ задумчиво покачалъ головой.

— Большой городъ Вѣдень, — сказалъ онъ, — въ десять разъ больше Кіева, а порядокъ одинъ. Людей еще больше, бѣгаютъ съ утра до вечера по улицамъ, все одно какъ здѣсь. Гар, гар, гар! — а сами не знаютъ, зачѣмъ. Работа есть, тяжело; работы нѣтъ, ѣды нѣтъ.

— А какъ же вы разговаривали въ Вѣнѣ? — поинтересовался я.

— Овва! — сказалъ Кончакъ. — Въ цесарской державѣ половина народа по-нашему говоритъ, по-хохлацки, всѣ простые люди. Только выходитъ у нихъ не ясно, какіе дзакаютъ, а какіе чвокаютъ, а какіе за каждымъ словомъ: кай кай да чо чо , а понять все у нихъ можно, что къ чему… Сталъ я съ Вѣдня волочиться по цесарству, попалъ я въ Брно, изъ Брна въ Градискъ, изъ Градиска въ Прагу, — вездѣ жить худо, какъ въ карманѣ ни шиляга…

— Неужели вы пѣшкомъ ходили? — удивился я.

— А какъ же? — сказалъ Кончакъ. — На что же мнѣ Богъ ноги далъ, какъ не ходить? Я и теперь хожу… Попалъ я въ Горную Буду, въ копальню. Несвычно мнѣ было, темно, вода, духъ трудный. Сказалъ мнѣ одинъ шлензакъ (силезецъ): «Пойди на закатъ солнца, на краю земли есть большое море, за тымъ моремъ другая земля. Можетъ тамъ для бѣднаго человѣка жить просторнѣе»… — Ага, — думаю себѣ, — пойду искать тое море и тую землю…

Я слушалъ его разсказъ, какъ старинную сказку, которая странно противорѣчила окружавшей насъ прозѣ большого города. На эстрадѣ духовой оркестръ игралъ бравурный маршъ, по рѣкѣ сновали взадъ и впередъ огромные паровые паромы и пароходы, унизанные публикой, а рядомъ со мной сидѣлъ новый Иванъ крестьянскій сынъ, который пустился по бѣлу свѣту пѣшкомъ отыскивать кисельное царство и не нашелъ его.

— Какъ же вы шли? — недоумѣвалъ я. — Были у васъ деньги?..

— Було трохи! — сказалъ Кончакъ. — Копъ съ сотню було (пятнадцать рублей). Еще лопата у меня была, да мотыка, я ихъ съ собою несъ, да и сюда принесъ.

— Какъ же васъ въ тюрьму не забрали? — невольно сказалъ я.

— И то забрали! — невозмутимо сказалъ Кончакъ. — Пришелъ я въ горы, высокія такія, выше Карпатовъ и Горной Буды, зашелъ въ слободу, говорю: дайте мнѣ поисть, показываю лопату, топоръ, — значитъ, работать буду. Собрались предо мной люди, посмотрятъ на меня, да чего-то пролопочутъ, и опять посмотрятъ, какъ баранъ на воду, и опять пролопочутъ. Понять не могу я у нихъ, а только слышу: amtmann, а я зналъ, что amtmann значитъ староста. Зло меня взяло. — Злыдни вы, говорю, горные! На что мнѣ амтманъ, — говорю, — дайте мнѣ хлѣба, бродъ !

— Ну что же, дали? — спросилъ я.

— Дать то они, пожалуй, дали, да только въ холодну посадили. Было у насъ тутъ много съ ними всякаго. Привели меня къ какому-то, начальникъ или судья, и писецъ за столомъ сидитъ.

— А кто, — говоритъ, — ты такой, полякъ, унгаръ? — а я говорю: я — русъ.

— А деньги, — говоритъ, — у тебя есть? — Вынимаетъ изъ кармана злотый и показываетъ мнѣ. А я думаю, онъ съ меня взять хочетъ. Затаилъ свои, въ подкладкѣ онѣ у меня были зашиты. Развелъ руками: нѣту, молъ, у меня. А онъ качаетъ головой — худо, молъ. А я говорю: «За что вы меня держите? Я не убилъ и не укралъ. Отпустите меня, я пойду». Поговорилъ онъ съ писцомъ; увели меня опять въ холодну, да, спасибо, держать не стали, на другой день повезли въ городъ. Не очень большой городъ, а хорошій. Чисто такъ. Вездѣ вода бьетъ, церковь, каплицы… Даже въ цесарской державѣ не бываетъ такъ. Только они посмотрѣть на чистоту не дали, опять заперли.