Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Меламеды обучаютъ дѣтей на жаргонѣ по допотопному методу и не безъ посредства колотушекъ. Дрынкинъ преподавалъ еврейскій языкъ научнымъ образомъ и считался лучшимъ авторитетомъ по части самыхъ запутанныхъ оборотовъ и параллельныхъ согласованій. Нечего говорить, что Дрынкинъ былъ женатъ, и при томъ плодовитъ, не хуже кролика. Дѣти у него постоянно рождались, умирали и снова рождались. Балансъ его семьи колебался между семью и десятью душами.

Несмотря на унылый видъ Дрынкина, обвинительный актъ утверждалъ о его дѣятельномъ участіи въ противодѣйствій погрому. Сначала обвиненіе было даже формулировано какъ открытое нападеніе на войска, но постепенно оно смягчилось до простого «сопротивленія дѣйствіямъ войскъ». Оффиціальные свидѣтели обвиненія изъ унтеръ-офицеровъ и ефрейторовъ все еще утверждали, что Дрынкинъ руководилъ одной «еврейской шайкой» и бѣгалъ впереди толпы, возбужденно размахивая руками. Одинъ изъ унтеръ-офицеровъ даже видѣлъ въ рукѣ у Дрынкина камень.

Докторъ Быстроноговъ, тоже допрошенный по дѣлу Дрынкина въ качествѣ свидѣтеля, держался однако совсѣмъ другого мнѣнія. Когда предсѣдатель суда поставилъ прямой вопросъ: «Скажите, свидѣтель, считаете ли вы Дрынкина способнымъ оказать сопротивленіе?», — Быстроноговъ вмѣсто всякаго отвѣта неожиданно размѣялся. — «Чему вы смѣетесь, свидѣтель?» — спросилъ предсѣдатель съ шокированнымъ видомъ. — Да какъ же! — спокойно объяснилъ Быстроноговъ, — вы только посмотрите на него! Вѣдь онъ узкогрудый…

Длинная фигура Дрынкина возвышалась на заднемъ планѣ скамьи подсудимыхъ, какъ новый образъ побѣжденнаго Донъ-Кихота, какъ бѣдный испанскій дворянинъ Донъ-Квезада наканунѣ смерти.

Изъ застѣнчивости онъ стоялъ въ полъ-оборота, и его узкая грудь была скрыта, но сутуловатая спина была частью обращена къ публикѣ, и между плечами было небольшое характерное углубленіе, какъ будто вдавленное предвкушеніемъ ружейнаго приклада. При видѣ этой спины, дѣйствительно, становилось ясно, что ни о какомъ сопротивленіи со стороны Дрынкина не можетъ быть и рѣчи. На дѣлѣ «сопротивленіе» Дрынкина состояло въ томъ, что онъ вмѣстѣ съ вышеупомянутой толпой дѣятельно пользовался своими ногами въ то время, какъ предвкушеніе ружейнаго приклада переходило въ дѣйствительность.

Меланхолическій видъ Дрынкина заинтересовалъ меня, и нѣсколько разъ во время перерывовъ я пробовалъ вызвать его на разговоръ по поводу его участія въ оборонѣ и процессѣ. Дрынкинъ поддавался довольно туго. Онъ высказывался отрывками и, повидимому, самъ неясно разбирался въ своихъ чувствахъ и мысляхъ.

— Я захворалъ въ тюрьмѣ, — объяснилъ онъ, — а дома жена, какъ водится, рожала. Тогда отпустили меня на поруки. Самъ казенный раввинъ Маянцъ ходатайствовалъ…

— Я имѣлъ сына на площади, — разсказывалъ онъ потомъ, — то я пошелъ отозвать его домой. Я нашелъ его на площади въ третьемъ ряду, и я отослалъ его, сказалъ: — Ступай на свое мѣсто, будь при матери… Тогда онъ, конечно, послушался и ушелъ…

— А вы остались! — невольно докончилъ я.

Дрынкинъ кивнулъ головой. — Все-таки я еврей! — сказалъ онъ наконецъ.

— Даю уроки евреямъ. Если другихъ евреевъ убьютъ, куда я гожусь одинъ? Пускай и меня убьютъ въ одной кучѣ.

— Они говорятъ, — продолжалъ Дрынкинъ, — я руками махалъ. Развѣ я знаю. Можетъ, махалъ. Я всегда руками махаю.

Онъ прижалъ свои руки къ бокамъ тѣмъ же нервнымъ жестомъ, и мнѣ показалось, что это движеніе возникло у него уже послѣ погрома, подъ вліяніемъ обвинительнаго акта.

— А гдѣ вашъ сынъ? — спросилъ я.

— Ему пятнадцать лѣтъ нѣту! — возразилъ Дрынкинъ. — Его и въ актѣ не записали, что взять съ него? Пшукъ! Онъ передъ погромомъ только tfilen надѣлъ.

Tfilen или филактеріи это всѣмъ извѣстные маленькіе ящички съ заповѣдями Моисея внутри, которые надѣваются евреями во время молитвы на лобъ и правую руку. Еврейскій мальчикъ въ первый разъ надѣваетъ филактеріи тринадцати лѣтъ, и это означаетъ его совершеннолѣтіе въ дѣлѣ общенія съ Богомъ, вродѣ перваго причащенія у католиковъ.

Всего этого было какъ-то недостаточно для объясненія угнетеннаго вида старшаго Дрынкина. Нѣсколько новыхъ, отрывисто брошенныхъ поясненій отчасти приподняли для меня край завѣсы.

— Они говорили, — заявилъ Дрынкинъ, — и эти «они» были совсѣмъ другіе, прямо противоположные первому опредѣленію Дрынкина. — «Вы зачѣмъ пришли сюда, безъ оружія и безъ палокъ? — Мы деремся за васъ, а вы только галдите!..» — И еще они говорили: «Въ первый день, какъ былъ нашъ верхъ, такъ вы готовы были цѣловать насъ. Вы говорили: духъ Маккавея защитилъ насъ отъ гибели!.. А потомъ какъ побили насъ, такъ вы стали кричать: „Шибеники (висѣльники), гультяи, подвели насъ подъ разстрѣлъ!..“»

Увы, въ этихъ словахъ была горькая правда. Непосредственно послѣ погрома старшее поколѣніе гомельскаго еврейства упало духомъ. Сзади у него было двѣнадцать труповъ и двѣсти пятьдесятъ разрушенныхъ домовъ. Впереди слѣдствіе и процессъ съ ихъ своеобразной тенденціей взвалить вину на пострадавшихъ. Люди болѣе малодушные, какъ часто бывало въ недавніе дни, стали обвинять молодежь. Въ первое время даже пожертвованія поступали довольно туго. Убитые были похоронены всѣ вмѣстѣ на еврейскомъ кладбищѣ и безъ всякаго шума. Надъ ними былъ поставленъ общій памятникъ, но, когда возникло предположеніе почтить память погибшихъ членовъ самообороны особой надписью, устроители отвергли эту идею почти съ ужасомъ. Теперь первое впечатлѣніе сгладилось, и робость исчезла, но въ безхитростной душѣ еврейскаго учителя хранилось воспоминаніе объ этой внутренней смутѣ, болѣе болѣзненной, чѣмъ смута внѣшняя.

Я спросилъ Дрынкина, какого онъ мнѣнія о самооборонѣ.

— Развѣ я знаю, — замялся онъ, — я по ученой части, а не по военной.

— Они насъ били, а мы бѣгали изъ улицы въ улицу, — прибавилъ онъ, — вотъ вся самооборона.

Очевидно, въ его оцѣнкѣ минувшихъ событій личныя воспоминанія занимали господствующее мѣсто.

Мнѣ пришлось однако увидѣть Дрынкина въ другой обстановкѣ и услышать отъ него болѣе связныя рѣчи. Это было на одной изъ вечеринокъ гомельской интеллигенціи, какія собирались почти ежедневно и при участіи пріѣзжихъ адвокатовъ усердно занимались обсужденіемъ вопроса о будущемъ положеніи и задачахъ еврейства. Состязаніе открывалось послѣ ужина. Начинала обыкновенно, молодежь, демократы разнаго толка, потомъ выступали люди болѣе пожилые, сіонисты праваго и лѣваго лагеря, эклектики, независимые и дикіе. Тогда поднимался страшный шумъ и столпотвореніе языковъ.

Я встрѣтилъ Дрынкина на вечеринкѣ у доктора Быстроногова, того самаго, который защитилъ на судѣ его репутацію своимъ выразительнымъ смѣхомъ. Отъ ужина Дрынкинъ отказался и въ началѣ преній усѣлся въ углу, нахохлившись, какъ больной пѣтухъ. Рѣчи спорившихъ онъ слушалъ внимательно и по временамъ даже утвердительно кивалъ или отрицательно качалъ головой.