Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Дрынкинъ готовился продолжать въ томъ же родѣ, но публика желала болѣе опредѣленныхъ объясненій.

— Позвольте, — перебилъ Брейгель, выражая общее настроеніе, — все это очень красиво, но вы изложите намъ точнѣе вашу программу для будущности еврейства.

— Проповѣдь свободы для себя, проповѣдь свободы для міра, — отвѣчалъ Дрынкинъ безъ запинки. — Проповѣдь братства для себя, проповѣдь братства для міра.

— Постойте, — возражалъ Брейгель, — если отбросить писанный законъ, что же остается для цемента народности?

— Духъ останется, сила останется, — быстро возражалъ Дрынкинъ.

— Но какая форма для всего этого? — настаивалъ Брейгель. Даже пальцы его зашевелились въ воздухѣ, какъ будто стараясь уловить неуловимую сущность идеи Дрынкина.

— А я почемъ знаю? — возразилъ Дрынкинъ. — Пророки и тѣ не знали, а развѣ я пророкъ. Теперь вонъ еврейство пересыпается черезъ океанъ, какъ песокъ въ пустынѣ. Кто же можетъ говорить о новой формѣ. Но духъ еврейства проснулся. Богъ дастъ новую форму для новаго духа.

— Темно! — сказалъ скептически Брейгель, — безъ Сіона, безъ языка и безъ закона, какое можетъ быть еврейство!..

— Какъ хотите, — пожалъ плечами Дрынкинъ. — Если вы не понимаете.

— Это бунтъ противъ Бога! — запальчиво крикнулъ Фрумсонъ и даже топнулъ ногою.

— Я съ вами говорить не хочу, — огрызнулся Дрынкинъ. Впрочемъ, возбужденіе его, видимо, упало. Онъ вернулся въ свой уголъ и усѣлся на прежнее мѣсто.

Фрумсонъ въ свою очередь хотѣлъ завладѣть полемъ сраженія, но публика безцеремонно заставила его замолчать.

— Довольно, знаемъ! — кричали со всѣхъ сторонъ.

Еврейскій учитель Дрынкинъ сдѣлалъ невозможными дальнѣйшія поученія Шмырскаго раввина.

Въ концѣ концовъ Фрумсонъ отошелъ къ сторонѣ, но продолжалъ бросать на Дрынкина яростные взгляды. Лицо еврейскаго учителя было хмуро, какъ въ началѣ вечера, и мнѣ показалось, что я уловилъ на немъ выраженіе озабоченности. Нападки на обрядность не обѣщали умноженія учениковъ Дрынкина. Вокругъ стола возобновился споръ между демократами національными и интернаціональными, ибо эти два направленія были наиболѣе популярны въ публикѣ.

Было два часа пополуночи, и когда черезъ нѣкоторое время я снова посмотрѣлъ въ сторону Дрынкина, еврейскаго учителя уже не было на мѣстѣ. Онъ ушелъ такъ же незамѣтно, какъ и явился.

To былъ тяжелый день для всѣхъ участниковъ суда, особенно для свидѣтелей и адвокатовъ. На дворѣ съ ранняго утра шелъ мелкій, раздражающій дождикъ. Въ думскомъ залѣ, изображавшемъ временную судебную палату, было темно и сыро. Раздражительное настроеніе, видимо, передавалось снаружи внутрь и дѣлало людей особенно придирчивыми другъ къ другу. Предсѣдатель особаго присутствія былъ не въ духѣ и давалъ это чувствовать каждой старухѣ, подходившей къ судебному столу.

— Вы не такъ стоите! Не глядите на адвокатовъ, обратитесь лицомъ къ суду.

— Вы не умѣете говорить съ судомъ…

— А? — съ удивленіемъ переспросила одна свидѣтельница.

— Не «а»! — немедленно возразилъ предсѣдатель, — не «а»!.. Скажите суду, какъ ваша фамилія.

Лицо его приняло измученный видъ. Голосъ, обыкновенно мягкій, даже елейный, усвоилъ какіе-то новые, острые оттѣнки, какъ будто елей былъ подмѣшанъ уксусомъ.

Еще болѣе доставалось адвокатамъ, въ особенности почтеннѣйшему Н. Д. С-ву. Предсѣдатель, по его собственнымъ словамъ, поставившій себѣ цѣлью «въ видахъ безпристрастія исключить изъ процесса всякій политическій и національный характеръ», т. е., въ сущности говоря, исключить весь процессъ, разсматривалъ С-ва почти какъ своего личнаго врага. Самый звукъ голоса С-ва, громкій, внезапный, въ высокой степени «боевой», заставлялъ предсѣдателя нервно вздрагивать.

Остановки и запрещенія сыпались на С-ва градомъ, но онъ не унывалъ и даже не раздражался и все продолжалъ ставитъ свои заостренные вопросы.

— Скажите, свидѣтель, быть можетъ, вы думали, что по закону вы не вправѣ защищаться отъ погрома?

— Судъ считаетъ вопросъ о мысляхъ свидѣтеля не относящимся къ дѣлу, — цѣдилъ сквозь зубы предсѣдатель.

Но С-въ не унимался. — Скажите, свидѣтель, — начиналъ онъ черезъ минуту, какъ ни въ чемъ не бывало, — что дѣлала полиція, стоявшая противъ вашего дома, въ то время, какъ происходилъ прогромъ…

— Я устраняю этотъ вопросъ, — объявлялъ предсѣдатель.

— А я ходатайствую занести въ протоколъ, что вы изволили устранить этотъ вопросъ, — громко и спокойно настаивалъ С-въ.

Наконецъ, по поводу одного изъ такихъ заявленій, предсѣдатель объявилъ перерывъ, и судъ удалился въ совѣщательную комнату.

Публика сразу зашевелилась. Подсудимые оставили свои мѣста. Судебный залъ весь загудѣлъ, какъ встревоженный улей.

— О, этотъ предсѣдатель!.. — Приземистый человѣкъ въ толстомъ байковомъ пиджакѣ выскочилъ на средину комнаты. У него была длинная русая борода, крѣпкія руки и большая голова, какъ у гнома. Меня поразило его лицо. Глаза его яростно сверкали, зубы крѣпко стискивались, и слова выходили сквозь нихъ, какъ свистъ или стонъ.

— Обрывать, оскорблять такого человѣка, какъ С-въ… О, если бы я не боялся отвѣта… — онъ сжалъ кулаки и судорожно мотнулъ головой.

С-въ и З-ный, два русскихъ адвоката, пользовались особенной популярностью у подсудимыхъ и во всемъ городѣ. Когда З-ный отъ утомленія на судѣ заболѣлъ тифомъ, во всѣхъ синагогахъ Гомеля и всего Западнаго края были совершены спеціальныя службы съ молитвой о его выздоровленіи. Каждое замѣчаніе С-ву задѣвало подсудимыхъ ближе, чѣмъ забота о собственной участи и о послѣдующемъ приговорѣ.

— Скажите мнѣ ваше имя, — спрашивалъ я черезъ минуту русобородаго гнома.

— Я Птакъ, столяръ, — объяснилъ онъ, — Черниговской губерніи изъ посада Клинцовъ. У насъ въ Клинцахъ самое разбойное мѣсто. Всегда другъ другу головы разбиваютъ. Такъ мы сызмала деремся, даже на кулачные бои ходимъ. Поэтому я привыкъ не бояться.

— Да, я дрался! — объяснилъ онъ на вопросъ. — Сердце у меня жестокое. Безъ палки никуда не хожу. Меня били, я билъ. Въ пятницу шелъ по базару, вижу — пустыя бочки залетали черезъ улицу, какъ птицы. А у меня палка была грушевая, съ сучками, тоже залетала. Всю палку переломалъ. Ну, а въ понедѣльникъ сидѣлъ дома во дворѣ съ семьей. У меня семеро дѣтей. Но если бы громилы пришли, то и меня убили бы, но и я не одного бы положилъ. Такое сердце у меня. Насъ было три сосѣда во дворѣ, всѣ подъ одно сердце. Я велѣлъ женѣ кипятить большой самоваръ, погромщиковъ ошпаривать кипяткомъ, а Шмерка сапожникъ, два сына у него, набрали въ сѣни цѣлую кучу камней, и фортку вверху открыли, чтобъ камнями оттуда пулять. А Шендеръ переплечикъ схватилъ круглый ножъ. Бѣгаетъ по двору, кричитъ: «Я не дамъ себя рѣзать, какъ въ Кишиневѣ». А я ему говорю: «Смотри, еще самъ себѣ пальцы обрѣжешь, ручка въ срединѣ, а ножъ острый». Но только громилы къ намъ не пришли, благодаря Бога. Потомъ я послалъ мальчика старшаго къ сестрѣ, за базаромъ живетъ, узнать, какъ у нихъ. Велѣлъ ему раздѣться босому, рубашку выпустить черезъ штаны, лицо вымазать, чтобъ не признали. Онъ былъ на Вѣтренной площади, все видѣлъ — и драку, и залпъ…