Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

— Я тоже дрался, — сообщаетъ молодой человѣкъ, присоединившійся къ нашей группѣ. Онъ крѣпкаго сложенія, и его русскій языкъ выгодно отличается отъ языка его товарищей. — Я вятскій, — объясняетъ онъ на вопросъ — Яранскаго уѣзда.

— Какъ вятскій?

— Отецъ въ ссылкѣ былъ, потомъ по окончаніи срока его выслали назадъ въ «черту», а я тамъ родился, тамъ и остался. Сюда пріѣхалъ воинскую повинность отбывать, всего за два мѣсяца до погрома.

— Сперва дико мнѣ было, — разсказываетъ онъ, — на здѣшнихъ евреевъ и русскихъ, не могъ привыкнуть. Тутъ пришла пятница 29-го августа. Я сидѣлъ въ пивной съ ребятами, еще хотѣли играть на бильярдѣ. Вдругъ слышно крикъ на улицѣ, женщины плачутъ. Я, какъ былъ, схватилъ двѣ бутылки и выскочилъ. Вижу: цѣлая партія на двухъ женщинъ нападаетъ. Ну, я обѣ бутылки расколотилъ. А въ понедѣльникъ мнѣ не повезло, — разсказываетъ онъ. — Напала на меня шайка съ желѣзными палками. У меня, конечно, кинжалъ, а настояще отбиться не могъ. Избили меня всего, руку перебили, — прибавляетъ онъ такъ спокойно, какъ будто дѣло идетъ о случайно переломленной тросточкѣ. — Потомъ два мѣсяца въ больницѣ лежалъ. Все зажило.

Другой молодой человѣкъ, бѣлокурый, въ круглой шапкѣ, трогаетъ меня за рукавъ.

— Послушайте немножко, — я хочу говорить съ вами секретно. — Я Элькесъ, приказчикъ.

Мы отходимъ въ сторону.

— Я тоже дрался! — секретно и пониженнымъ тономъ сообщаетъ Элькесъ.

— Мы, молодые приказчики изъ «Работниковъ Сіона», тоже были организованы для самообороны, больше ста человѣкъ. Залманъ Каганскій былъ нашъ человѣкъ. — «Работники Сіона» это лѣвое крыло сіонизма, представляющее компромиссъ между сіонизмомъ чистой воды и демократами. Они набираются преимущественно изъ приказчиковъ, мелкихъ учителей и разныхъ полуинтеллигентныхъ людей.

— Нигдѣ не было такъ скверно, какъ въ лавкахъ, — разсказываетъ Элькесъ.

— Послѣ Кишиневскаго прогрома, чуть что, они намъ сейчасъ говорятъ: «мы сдѣлаемъ съ вами то же, что въ Кишиневѣ». Поневолѣ мы стали думать, что дѣлать. Мы, «Работники Сіона», обѣщали защищаться до капли крови, всѣми способами. Вмѣсто оружія у насъ были палки. Нѣкоторые думали приготовить «кислородъ», но это слишкомъ страшно. Говорятъ, выѣдаетъ лицо и глаза… Я себѣ имѣлъ свою службу, получалъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ, жилъ скромный, собиралъ капиталъ. Уже имѣлъ свою невѣсту, хотѣлъ жениться. Теперь я потерялъ все и остался разоренный. Но въ понедѣльникъ, когда крикнули: погромъ, я былъ въ такомъ азартномъ видѣ, что не помнилъ самого себя. Послѣ погрома я болѣлъ, такъ я разгорячился. Евреи стояли плотными рядами и рвались впередъ, а солдаты держали ружье на руку. Я стоялъ въ четвертомъ ряду, и тоже съ палкой. Но когда солдаты предупреждали и я видѣлъ, что уже не съ громилами, то я вспомнилъ свою невѣсту и родителей, — отца у меня нѣтъ, такъ мать, — и отошелъ къ сторону.

— Говорятъ намъ: евреевъ всегда били, со старыхъ вѣковъ, — продолжалъ Элькесъ. — Что было за нѣсколько сотъ лѣтъ, того мы не знаемъ, но когда въ Кишиневѣ убивали, насиліе и тому подобное, мы не можемъ терпѣть. Что касается имущества, у насъ и такъ добровольно берутъ, полиція приходитъ, и даже съ улицы приходятъ и требоваютъ, это можно терпѣть. Еще когда насъ терзаютъ, мучаютъ, жить не даютъ, и это терпимо. Но когда доходитъ до жизни самого человѣка, вещь понятная, нельзя пускаться на это. Надо бороться со всѣхъ силъ, палками биться, кусаться, царапаться…

Это цѣлый рядъ рѣшительныхъ людей. Они держатся всѣ вмѣстѣ. Больше другихъ меня интересуетъ Хана Кацъ. Ей всего 17 лѣтъ, и ее называютъ Гомельская Жанна Д’Аркъ. Во время усмиренія самообороны ее ударили по головѣ дубиной и даже топоромъ. Теперь ее обвиняютъ въ вооруженномъ нападеніи на войска.

Хана Кацъ молчалива и держится сзади другихъ. Лицо ея мрачно и озлоблено, и нужно не мало настойчивости, чтобы получить отъ нея кое-какія объясненія.

— Я швея, — разсказываетъ она, — зарабатывала въ мѣсяцъ рублей 10–12. Одинъ разъ мы устроили стачку, тогда работа уменьшилась на 1 часъ, стало отъ шести до шести. Потомъ я была въ кружкѣ, выучилась немного читать по-русски, а по-еврейски не умѣю. Разъ была на массовкѣ въ Бѣлицѣ. Насъ всѣхъ забрали, но потомъ всѣхъ выпустили.

— Когда было послѣ Кишинева, — разсказываетъ Хана Кацъ, — каждый день ожидали, будетъ погромъ. Вдругъ приходятъ, — туда, гдѣ мы жили, очень далеко, — говорятъ: погромъ. Я подумала, все равно жизни больше не будетъ, пускай я тоже буду отбиваться. Пришла на Гуменную улицу и нашла тамъ толпу. Какъ я была очень разволнована, то, не помня себя, дѣйствительно хватала камни и кидала, или что подъ руку попало, палки, куски мебели. Топоръ попалъ, я топоръ кинула. Тѣмъ топоромъ, должно быть, потомъ меня по головѣ угостили. Я кричала: «кровопійцы, хотите пить нашу кровь», кричала: «евреи, нужно стоять до смерти, не надо убѣгать». Тутъ солдаты подошли, наши побѣгли, и я побѣгла вмѣстѣ. Попала въ квартиру, погромщики вскочили къ намъ въ окна, разбили рамы и мебель. Былъ хозяинъ, его ударили коломъ. Другіе разбѣглись. Меня ударилъ человѣкъ топоромъ по головѣ. Другой человѣкъ ударилъ меня дубиной. То я больше не помню. Только помню, одинъ молодой съ черными усами сказалъ: «Довольно, ее уже угостили, она больше не будетъ жить». — Тогда меня повезли въ больницу.

— Говорятъ, я въ каторгу пойду, — продолжаетъ Хана Кацъ, — пускай, не страшно! что наша жизнь, хуже каторги… А если выпустятъ, поѣду въ Америку, хоть на край свѣта. Въ этой землѣ не хочу оставаться.

Она мрачно взглядываетъ по направленію судейскаго стола. Эта молодая дѣвушка непримиримѣе мужчинъ. Она неспособна ни простить, ни забыть, и не даромъ она обращалась къ уличной толпѣ со своими призывами.

Это было въ воскресный полдень.

Мы сидѣли въ довольно разнообразной компаніи и пили чай. Хозяинъ дома былъ старовѣръ Соймоновъ, колесникъ по ремеслу, человѣкъ зажиточный, умный и въ обращеніи привѣтливый. Послѣднее между старовѣрами встрѣчается не особенно часто, и его уважали за обходительность всѣ сосѣди, и русскіе, и евреи. Въ «національномъ» вопросѣ онъ занималъ нейтральное положеніе и въ день погрома далъ пріютъ въ своемъ саду нѣсколькимъ еврейскимъ семьямъ.

Остальное общество состояло изъ двухъ старовѣровъ, мѣщанъ и сосѣдей Соймонова по улицѣ, двухъ кондукторовъ, одного машиниста, одного помощника мастера вагоннаго цеха изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ, и двухъ слесарей оттуда же. Я попалъ къ Соймонову черезъ посредство его младшаго сына, тоже слесаря, который недавно выступалъ свидѣтелемъ на судѣ и далъ такое показаніе, что оно навлекло на него негодованіе прокурора и даже окрикъ со стороны предсѣдателя. Младшій Соймоновъ привелъ съ собой еще одного пріятеля, такого же молодого, который впрочемъ сидѣлъ въ сторонѣ и разговаривалъ больше съ женщинами.