Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

— Погодите! — прерываетъ мрачнымъ тономъ неукротимый слесарь. — Пусть этотъ дастъ мнѣ отвѣтъ. — Онъ указываетъ пальцемъ на товарища молодого Соймонова. — Ты, стало быть, за демократовъ заступаешься? Или, можетъ, ты самъ демократъ? — Неукротимый слесарь хочетъ вернуться къ прежней темѣ разговора. Но рѣчи старовѣра повысили настроеніе бесѣды.

— А какъ демократъ, такъ что? — неустрашимо заявляетъ товарищъ Соймонова. — Плакать надо?.. Надо лучше понять, въ чемъ дѣло!..

— Демократы подлецы, — заявляетъ слесарь угрожающимъ голосомъ.

— А погромщики злодѣи, — такъ же громко возражаетъ товарищъ Соймонова.

— Что? — голосъ слесаря повышается на полъ-октавы. — Что ты говоришь?

— Воры, разбойники, трусы, — подтверждаетъ товарищъ Соймонова — только на старухъ да на ребятишекъ. Желѣзными палками старыхъ женщинъ колошматить по головѣ; развѣ это не разбой?

— А ты видѣлъ? — грозно вопрошаетъ слесарь и даже поднимается съ мѣста.

— Весь городъ видѣлъ, не я одинъ, — возражаетъ товарищъ Соймонова, — а вы зачѣмъ кричите? Я и такъ слышу.

— Демократы не хотятъ худого, — съ своей стороны заявляетъ молодой Соймоновъ.

— Хотятъ скорѣе хорошаго. Малый кусокъ счастья для всякаго бѣднаго человѣка…

— А ты чего? — огрызается слесарь. — Драть васъ некому и этого бѣднаго человѣка вмѣстѣ съ вами.

— Руки короткія, — возражаетъ сынъ Соймонова. Къ моему удивленію, старикъ Соймоновъ тоже обидѣлся на безцеремонный окрикъ слесаря. — Что ихъ ругать, они отецкія дѣти, не подкидыши какіе!..

— Вы бы, ребята, пошли на другую половину! — предлагаетъ онъ молодежи. — Вамъ тутъ невмѣстно со стариками свариться.

Молодежь поднимается съ мѣста и уходитъ.

— Если угодно, — начинаетъ съ своей стороны второй слесарь, — я вамъ о погромѣ скажу:

— Дѣйствительно, это стало сочиняться послѣ Кишинева. Въ людяхъ сталъ разговоръ, что, значитъ, теперь время хорошее, можно евреевъ бить. Начальство не запрещаетъ.

А евреи стали говорить: — «Насъ много тутъ. Это вамъ не Кишиневъ, мы вамъ покажемъ». Дальше и больше, стали евреи приготовляться за нѣсколько мѣсяцевъ. Позаводили револьверы, орудіе и все такое; думаемъ, къ чему они готовятся, къ защитѣ, или къ побѣдѣ, или къ чему? Потомъ пошли по городу разные слухи. Напримѣръ, будто въ Любенскомъ лѣсу шесть тысячъ демократовъ сидятъ съ пушками, и что непремѣнно они придутъ ночью и разобьютъ Слободку, или про Габриченкову семью, будто ее вырѣзали. — «Надо обороняться — говорятъ, — русскимъ тоже». Напримѣръ, уже другой день послѣ погрому, шли мы втроемъ, мастеровые, смотримъ, съ Горѣлаго Болота идетъ толпа крестьянъ, человѣкъ за 75. — Я говорю: ребята, пойдемъ прогонимъ ихъ, они тоже хотятъ чего-нибудь сдѣлать. — Подошли.

— Вы куда идете, хлопцы?

— А мы слышали, что здѣсь евреевъ разбиваютъ.

— Ну такъ что съ того?

— А мы тоже такіе люди, у насъ ненависть есть.

— Маршъ назадъ!

— А ты что за баринъ?

— А не баринъ, но не хотимъ этого. Вы пришли неизвѣстно откель, разобьете тутъ, а будутъ позорить городскихъ жителей. Кто вамъ желѣзья далъ?

Не сказываютъ и не уходятъ. А сами всѣ съ желѣзьями и мѣшками, для грабежа значитъ. Тутъ подъѣхалъ подполковникъ Абхазскаго полка на лошади. — «Вы чего тутъ?» — Я сказалъ. Говоритъ: «бросьте желѣзья». Тутъ ихъ завернули, погнали до церковной площади…

— Какая же это защита? — замѣтилъ я съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, — это грабежъ.

— Я не къ тому, — возразилъ слесарь, — а вотъ къ чему. Шли мы назадъ. Смотримъ — въ окошкѣ господинъ Авиловъ съ женой. — «Что тамъ такое?» — Представьте, крестьяне пришли разбивать жидовъ. — «А представьте такое положеніе, развѣ не слѣдуетъ.» — А за что по-вашему? — «Какъ за что? Въ Брилѣ вырѣзали нѣсколько семействъ, въ Пшонкѣ монашекъ вырѣзали и монастырь сожгли, а сегодня ночью, говорятъ, нападутъ на Слободку. Какъ же не обороняться?»

— А кто распустилъ этотъ слухъ? — спросилъ я.

— А чортъ ихъ знаетъ кто, — сказалъ слесарь. — Бабы больше, а кто говоритъ, будто слыхали отъ прохожихъ…

— А непремѣнно бабы! — подтвердилъ колесникъ съ короткимъ смѣхомъ. — Онѣ особенно любопытничали. Кто пробѣжитъ мимо: — «Что, что новаго?» — «Рѣжутъ евреи русскихъ, рѣжутъ, вотъ сюда идутъ». — Ухватится за своего мужика, не пускаетъ на улицу…

Повидимому, онъ хочетъ придать разговору болѣе легкое направленіе, но неукротимый первый слесарь не поддается на компромиссъ.

— Не бабы, — возражаетъ онъ тѣмъ же мрачнымъ тономъ. — Намъ говорили не бабы, а умные люди. — Онъ называетъ имена нѣсколькихъ лицъ, извѣстныхъ всему городу своимъ печальнымъ вліяніемъ въ дѣлѣ погрома. — А теперь судъ затѣяли, — прибавляетъ онъ мрачно. — Ну, да все равно, я и газету не читаю. Хоть три года судитесь, нашимъ ничего не будетъ. Судъ на нашей сторонѣ…

— Мужики нешто не боялись, — замѣчаетъ старуха, — никому не охота, чтобы его, какъ барана, зарѣзали.

— А то! — признается старикъ. — Мы спрятали, можетъ, сорокъ евреевъ, а сами думаемъ, если евреи одолѣютъ, не погромили бы они насъ… Но только я самъ бы человѣкъ двадцать разогналъ, — прибавляетъ онъ съ увѣренностью. — Взялъ бы отворотку, да какъ махнулъ бы…

— А деревенскіе мужики боялись пуще городскихъ, — вставляетъ зять Соймонова, который предпочелъ остаться вмѣстѣ со стариками, быть можетъ, привлекаемый бутылкой, стоящей на столѣ.

— Напримѣръ, во вторникъ пошла опять суматоха, мужики побѣгли, стали уходить, лошадей гонятъ, кричатъ: «На базарѣ бѣда!» Тутъ городскіе жители стали имъ говорить: — Вы чего же утекаете? вы, коли то, отправьте бабъ, а сами выходите на битву.

— Конечно, — прибавляетъ старуха, — если бы настояще потрогали, всѣ бы встали, никто бы не усидѣлъ, тутъ бы и бабы ухваты побрали и пошли.

— А какъ вы думаете, — задалъ я новый вопросъ, — если бы не войско, какъ бы вышло съ погромомъ?

— Если бы войско не заступилось, — призналась чистосердечно старуха, — чего бы евреи русскихъ не побили. Потому нашъ вступается не всякій. Потому онъ говоритъ, что кто завздымался, пускай разбирается. А евреи не смотрятъ, кто бы не завздымался, всѣ бѣгутъ.

— Очень нужно вступаться за погромщиковъ, — возражаетъ другой старовѣръ, — имъ дай волю, они, пожалуй, и наши дома раззорятъ.

Онъ одѣтъ опрятнѣе своего угрюмаго товарища и, очевидно, владѣетъ настоящимъ домомъ, а не хибаркой.

— Зачѣмъ бы русскіе дома тронули! — угрюмо возражаетъ первый слесарь. — Напримѣръ, кто русскіе, встали противъ своихъ домовъ, иконы вынесли. А гдѣ видятъ, домъ забитъ, ставни закрыты, тутъ и давай разбивать, а городскіе ребятишки бѣгутъ, подбираютъ. Потомъ у нихъ спрашиваютъ, гдѣ еще есть лавки еврейскія?.. — «Вотъ здѣсь!» — Тутъ опять разбиваютъ.

— Ну да! — проворчалъ сердито сосѣдъ. — А если въ русскихъ домахъ евреи живутъ. По-вашему какъ?… Поневолѣ приходилось заступаться за свое добро. Они вѣдь и ставни и стѣны, все разобьютъ, не постѣсняются.