Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

— По этимъ твоимъ мыслямъ, — сентенціозно замѣчаетъ смуглый рабочій, — надо не однихъ жидовъ разбивать, а всѣхъ кряду.

— А какъ же! — подтверждаетъ Богдановъ. — Я говорилъ имъ: «Давайте трусить всякаго, кто подъ руку попадетъ». А они говорятъ: «Начальство не велитъ». А я сказалъ: «Ну васъ къ хорошей матери всѣхъ вмѣстѣ»…

— Потѣха, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Я вездѣ былъ и все видѣлъ. — Онъ не возражалъ, когда Богдановъ перебилъ его рѣчь, — но теперь онъ хочетъ въ свою очередь возобновить прерванную нить своего разсказа. Въ его памяти запечатѣлась картина погрома, и онъ описываетъ различныя сцены по мѣрѣ того, какъ онѣ ему приходятъ въ голову.

— Когда пришли мы на Новиковскую улицу, — разсказываетъ онъ, — тамъ уже шла хорошая работа. Люди ревутъ, стекла звенятъ; и пухъ, какъ облако. Какіе пьяные бѣгаютъ съ наливками, а другіе кричатъ; дай мнѣ, дай мнѣ! Одинъ мужикъ вмѣсто вина хватилъ изъ бутылки съ чернилами, мотаетъ головой… Другой разбиваетъ слойки (банки) съ вареньемъ, а бабы собираютъ руками съ земли, да такъ и ѣдятъ. Морды у нихъ въ красномъ, замусленныя, какъ будто кровь. Наши мастеровые кричали: «Ничего не берите, а то будемъ отвѣчать за кражу».. Потомъ кого встрѣнутъ съ вещами, сейчасъ бацъ по мордѣ. — «За что?» — «Не смѣй, брать!»

— Ну да, не смѣй! — возражаетъ Горѣлый. — Я одного встрѣлъ.

— Ты, говорю, чего, кашу ѣсть хочешь? — «А чего?» — говоритъ. А у самого изъ голенища торчатъ серебряныя ложки.

— Конечно, — соглашается Медвѣдикъ, — были такіе, что брали. А болѣе бабы. «День-то, — говорятъ, — былъ мущинскій, а вечеръ нашъ». — Накладутъ полный передникъ вещей, сахаръ, папиросы, варенье, и унесутъ домой.

— Не однѣ бабы, — настаиваетъ Горѣлый. — У нашего начальника на пустомъ дворѣ цѣлый складъ былъ, больше мѣсяца потомъ таскали оттуда, какъ изъ амбара.

— И людямъ попадало, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Напримѣръ, на Новиковской улицѣ присѣлъ на крылечкѣ еврей, еще и знакомый мой, Илюшка Комисаровъ. Вдругъ двое подбѣжали къ нему, одинъ здоровый такой: «А, жидъ, присѣлъ!» Какъ дастъ ему осью по головѣ. Тотъ только пискнулъ, какъ заяцъ, и покатился на землю. А тотъ его въ бокъ, да по ногамъ. Тутъ подбѣгаетъ другой, молодой парень, кричитъ: «А можетъ быть, притаился». И опять его по головѣ. Вдругъ, вправду, вижу, Илюшка мой какъ вскочилъ на ноги, да какъ припуститъ… Пятеро погнались за нимъ, да куды тутъ, не могли догнать…

Меня невольно коробитъ. Даже Богдановъ дѣлаетъ строгое лицо. Только Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и въ глазахъ его играетъ маленькая ехидная улыбка.

— Ѣхали двое на извозчикѣ, — продолжалъ Медвѣдикъ, — тутъ погнались за ними, давай ихъ гасить палками по головамъ. Извозчикъ гонитъ, они кричатъ, содомъ. Пока противъ пріемнаго покоя не покатились они съ извозчика.

Куленяйкинъ продолжаетъ улыбаться.

— Еще я видѣлъ противъ Орловскаго банка, какъ забивали Кевеша, — начинаетъ опять Медвѣдикъ, очевидно не безъ задней мысли. Куленяйкина обвиняютъ именно въ этомъ убійствѣ, и коварный пріятель, видимо, хочетъ погасить этимъ напоминаніемъ его змѣиную улыбку.

— На Кевеша трое напало съ длинными кіями, — продолжаетъ Медвѣдикъ. — А какъ упалъ онъ, они стали кругомъ и давай молотить его, какъ цѣпами. Еще и опуститъ кій, да и гакнетъ: гакъ! гакъ! — какъ будто дрова рубитъ.

— А ты не видалъ, Сашка? — прибавляетъ онъ невиннымъ тономъ, однако, обращаясь уже прямо къ Куленяйкину.

Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, но не даетъ отвѣта и дѣлаетъ видъ, какъ будто даже не слышалъ обращенія.

— А зачѣмъ ты дѣвку купоросомъ облилъ? — начинаетъ сердиться Медвѣдикъ. — Самъ попользовался, а дѣвку испортилъ.

Куленяйкинъ, однако, остается на высотѣ положенія.

— Приложилъ козу до возу, — саркастически замѣчаетъ онъ, — это, можетъ, когда было, а можетъ, и вовсе не было…

Новое обвиненіе относится къ подвигамъ его ранней юности, и онъ считаетъ неумѣстнымъ присоединять его къ дѣлу о погромѣ.

Медвѣдикъ, видимо, сбитъ съ позиціи. — Вотъ сатана! — замѣчаетъ онъ почти обезкураженно и наливаетъ себѣ еще стаканчикъ.

— А мнѣ самому мало дѣло не попало, — начинаетъ Горѣлый, повидимому для того, чтобы перемѣнить разговоръ. — Я, какъ видите, лицомъ на еврея схожъ, да еще былъ въ картузѣ. Напали на меня мужики, чуть не побили. Спасибо, нашъ мастеровой заступилъ: «Это, говоритъ, русскій». — «А зачѣмъ, говорятъ, ты носишь эту жидовскую кепку?» Тутъ они сбили съ меня картузъ, а накрыли меня своей бараньей шапкой. — «Моли Бога, говорятъ, что остался живъ. А то бы клямка была». — Тогда я сталъ ходить опасно…

— А ты что, выкрестъ, — спрашиваетъ мой спутникъ внезапно и прямо, какъ и въ первый разъ.

— Отецъ, вправду, былъ выкрестъ, — признается Горѣлый, — а мать русская.

«А я какъ летучая мышь, ни со звѣрями, ни съ птицами. Отъ русскихъ боюсь и отъ евреевъ боюсь. Въ одномъ мѣстѣ опять набрался страху. Иду такъ-то по улицѣ. А на встрѣчу толпа валитъ. Я притулился къ сторонкѣ. Еще со мной каменщикъ одинъ да солдатъ. Думаемъ, можетъ, не тронутъ насъ. Вдругъ видимъ, евреи валятъ, хмара народу. Ухъ, перепугались мы опять, прижались, думаемъ, убьютъ до смерти. Однако, проперли мимо, не тронули. Только кричатъ: „на вокзалъ, братцы, не дадимъ громить“. — Эхъ, думаю, попались бы этакъ евреи русскимъ, да они бы ихъ въ землю гвоздикомъ позагоняли…

Такъ мы еще стоимъ, пробѣжала другая толпа, кто съ палками, кто съ желѣзомъ, другіе съ кольями, у иныхъ револьверы. Женщины, мальчишки съ камнями, бѣгутъ мимо, кричатъ: „ура“. Вѣрите, солдатикъ нашъ тоже выскочилъ за ними, „ура“ кричитъ, „ура“, и побѣжалъ сзади. А потомъ опамятовался, сплюнулъ въ сторону, говоритъ… — „Тьфу мара! Жидова проклятая!“

Тогда я сказалъ: „Худо тутъ стоять, пойдемъ лучше къ солдатамъ“. А солдаты злые-презлые. Не ѣвши, жара, пить воды негдѣ достать. Такъ и подскакиваютъ съ прикладомъ, особенно на жидовъ. — „Ахъ вы, жидомордые! изъ-за васъ мы не пивши, не ѣвши сидимъ!“

— И мнѣ тоже чуть не попало! — признается Богдановъ. — Какъ навалили на насъ евреи, кричатъ: — „Вонъ этотъ гой “ (христіанинъ). — Вижу, мое дѣло не полоса, приходится мнѣ быть битымъ. Я побѣгъ, они за мной. Такъ бѣгъ, себя не помня, черезъ весь городъ. Чего-то проблистало надо мной, не знаю, гинджалъ, или изъ пистоля выпалили, да только не дохватило. На встрѣчу мнѣ люди на извозчикахъ, вижу — ни одного русскаго. Мекаю, каюкъ мое дѣло . Забѣгъ я на католическое кладбище, вижу — тамъ ползаетъ калѣка безногая, тоже хоронится отъ драки; думаю, пускай-ка товарищъ мнѣ. Вотъ посидѣлъ, отдохнулъ, думаю, пойду опять спровѣдаю. А калѣка мнѣ дала въ карманъ золы. Говоритъ: „Если присыпаются къ тебѣ, засыпь имъ глаза золою, только по вѣтру сыпь, а не противъ вѣтра“. Пошелъ я на Вѣтренную площадь. А тамъ народу полно. На одной сторонѣ стоятъ русскіе, на другой евреи; а солдаты посрединѣ и полицмейстеръ съ ними. Всѣ въ сердце вошли, кричатъ: „Выходите, такъ васъ такъ!“ — Драться хотятъ. Даже у меня зачесались руки. Все равно, какъ на кулачномъ бою, стѣна противъ стѣны. А полицмейстеръ напередъ высунулся. — „Расходитесь“, кричитъ.