Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Компанія была, видимо, навеселѣ.

— Мы поставили «половинку», — привѣтствовалъ меня Богдановъ, — выпиваемъ по рюмочкѣ. Изъ послѣдняго, а выпиваемъ…

— Я тоже поставлю половинку! — предложилъ я.

— Ну, такъ садитесь къ намъ, — гостепріимно пригласилъ насъ Богдановъ.

— Это хорошіе господа! — объяснилъ онъ своимъ товарищамъ, которые посылали въ нашу сторону не весьма дружелюбные взгляды.

— Это Медвѣдикъ, это Горѣлый! — представилъ намъ Богдановъ двухъ желѣзнодорожныхъ мастеровыхъ. Я затруднился рѣшить, были ли это прозвища или настоящія фамиліи. Медвѣдикъ былъ маленькій, рыжій, ничѣмъ не оправдывавшій своего прозвища, Горѣлый — тонкій и смуглый, съ длиннымъ носомъ и копной сильно курчавыхъ волосъ, торчавшихъ по всѣмъ направленіямъ.

Половинка быстро пустѣла, располагая публику къ откровенности. Черезъ нѣсколько минутъ рыжій Медвѣдикъ уже завелъ рѣчь о погромѣ.

— За другими и я пошелъ, любопытства ради, — признался Медвѣдикъ, — и дубинку взялъ съ собою для всякаго случаю! — Обѣ эти фразы имѣли, такъ сказать, масонскій характеръ. Ихъ употребляли теперь почти всѣ погромщики, которые даже въ минуту откровенности уже стѣснялись прямо признать свое дѣятельное участіе въ боевыхъ операціяхъ. Послѣ нѣкоторой практики я сразу опредѣлялъ, что тотъ, кто говоритъ о любопытствѣ и случайно взятой дубинкѣ, тѣмъ самымъ хочетъ объяснить, что участвовалъ въ погромѣ.

— Ты говоришь, зачѣмъ я пошелъ? — продолжалъ разсказчикъ, повидимому, обращаясь къ внутреннему голосу, ибо никто изъ насъ не сказалъ ему ни слова.

— Какъ бы я не пошелъ, когда изъ нашей мастерской весь народъ поднялся. Какъ пришли въ депо, съ самаго утра смѣются, играютъ, говорятъ: «пойдемъ бить жидовъ». А мастеръ говоритъ: «Вотъ вамъ приказъ. Убивать, не убивайте, а потроха потеребите». Тутъ пошла работа, кто желѣзо точитъ, кто ухватитъ кусочекъ проволоки, оттягиваетъ конецъ, шутитъ: этимъ буду евреевъ колоть. Другіе въ кузницѣ за печкой кочережекъ ищутъ, или какая бываетъ принадлежность кузнеца. Надзиратель при машинѣ сталъ упрашивать, его подняли на «ура». Онъ испугался, говоритъ: «берите, что хотите, только уходите отсюда». Ну, мы пошли. А желѣзнодорожный унтеръ стоитъ, зубы скалитъ: «Что, ребята, задумали жидовъ подушить, доброе дѣло».

— Прислушайте, добрые люди! — Богдановъ шумно выругался и ударилъ кулакомъ по столу. У него крупныя черты лица и большіе глаза, черные, выпученные и косые. Такимъ образомъ онъ бросаетъ одновременно два сердитыхъ взгляда, одинъ въ нашу сторону, а другой въ сторону своихъ желѣзнодорожныхъ пріятелей.

— Они, черти, затѣяли, а мы, какіе-то каменщики, двадцать человѣкъ, что мы можемъ?… — А теперь мы одни отвѣчаемъ…

Изъ желѣзнодорожнымъ мастеровыхъ, которые были зачинщиками погрома, къ суду привлечено только четыре человѣка. Остальные подсудимые набраны изъ каменьщиковъ, плотниковъ, пришлыхъ мужиковъ и тому подобныхъ случайныхъ и чужихъ элементовъ.

— Вѣдь я погибаю! — сердито продолжалъ. Богдановъ, — каждый день ходи на судъ… А кто заробитъ за меня? Послалъ жинку парщицей въ баню, а то на харчи нѣту. Опять дитя одно остается, только два года ему. Просить стыдно, скажутъ: здоровый; а украсть тоже не умѣю.

Дѣйствительно, положеніе Богданова не изъ завидныхъ.

— Пинджакъ продалъ за четыре рубля, — съ горечью сообщилъ онъ, — а шубу купилъ за два съ полтиной. Она не грѣетъ ни черта.

Онъ называетъ шубой какую-то странную куцавейку, крытую чернымъ ластикомъ и подбитую кислой, слежавшейся овчиной.

Куленяйкинъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Онъ тощій, тщедушный, съ тусклымъ лицомъ и непріятнымъ, словно змѣинымъ взглядомъ. Одѣтъ онъ еще хуже, въ дырявой курткѣ и тонкихъ лѣтнихъ штанахъ. Ноги его въ калошахъ вмѣсто сапогъ, и уши обвязаны грязнымъ платкомъ въ дополненіе къ ветхому картузу. Онъ сидитъ съежившись, какъ отъ холода, но время отъ времени поднимаетъ глаза и какъ будто вонзаетъ въ меня свой сѣрый и колючій взглядъ Я невольно взглядываю въ отвѣтъ.

— Да, — неожиданно замѣчаетъ Куленяйкинъ, — взглядъ у меня, правда, непріятный, многіе говорятъ. Да только самъ не знаю, перемѣнить его не могу.

Голосъ у него осипшій, простуженный, но столь же непріятный, какъ и взглядъ.

— День проходишь, — продолжаетъ Богдановъ, — придешь домой, помолишься Творцу, да и ляжешь спать не ѣвши. Съ того, думаю, и разбойники становятся, держитъ-держитъ сердце, да и сорвется.

— Тяжелая жизнь! — откликается Куленяйкинъ. Его вступленіе въ бесѣду снова имѣетъ неожиданный характеръ, почему другіе останавливаются и выжидаютъ его дальнѣйшихъ словъ.

— Такъ довелось, хоть пропадай! — говоритъ Куленяйкинъ, — живу, гдѣ попадетъ. Прошлую ночь ночевалъ за пятакъ у Ицки въ подвалѣ. А ѣды нѣтъ. Когда къ брательнику придешь, онъ скажетъ: кусокъ хлѣба есть въ столѣ. Тогда поѣшь и пойдешь.

— Господи! — заявляетъ Богдановъ. — Пускай судятъ насъ поскорѣе. Если мы побили людей, пускай насъ ссылаютъ въ Сибирь, люди живутъ и въ Сибири, и въ тюрьмѣ.

Гомельскій процессъ тянется шестнадцать мѣсяцевъ, и подсудимымъ, русскимъ и евреямъ, пришлось не въ моготу.

— За что вы людей били? — задаетъ мой спутникъ прямой вопросъ. Это человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, «вольношляющійся», по его собственному опредѣленію. У него большія связи въ кофейняхъ, въ пивныхъ и на «стрѣлкахъ», и міросозерцаніе его наклонно къ цинизму и прямотѣ.

— А за что ихъ не бить? — возражаетъ Богдановъ просто и мрачно. — Богъ дай бы они околѣли. Я дома строю, а они живутъ въ нихъ. А мнѣ и голову негдѣ приткнуть.

— А еще я скажу, — продолжаетъ Богдановъ, — надо людей встряхивать, какъ мокрую кожу, кровь полировать, а то они совсѣмъ заскорузли.

Это цѣлая встряхивательная теорія.

— Къ примѣру, — продолжаетъ Богдановъ, — бываютъ молодые мужики, которые соберутся по двое, по трое, станутъ между собою говорить: такъ надо жить, такъ надо жить, на новую линію. Тутъ старики ихъ матернымъ словамъ обругаютъ, скажутъ: — «Ты ничего не понимаешь. Какъ оно стоитъ прахъ вѣковъ, такъ и будетъ стоять». — Какъ же ихъ не встряхивать?… Напримѣръ: я работалъ на паровой мельницѣ Певзнера, стѣну клалъ. Подбросили намъ бумажку: «Пауки и мухи». Я посмотрѣлъ, думалъ, какъ травятъ пауковъ, потомъ вижу, совсѣмъ не то. Собралъ своихъ каменщиковъ. Они говорятъ: — «Вотъ хорошо! Умный человѣкъ сочинялъ. Какъ страдаетъ бѣдный народъ, все описано». — Я взялъ эту бумажку, запряталъ въ носокъ сапога. Назавтра вдругъ расчетъ. — «Народу намножилось; тебя не нужно больше». — Зло меня забрало. — «Ты долженъ былъ заявить за двѣ недѣли!» — Это хозяину говорю. Выпилъ назавтра полбутылки водки, пошелъ къ мельницѣ. — «Слѣзайте, ребята, пускай ее черти строютъ». Они послухали, слѣзли, одѣваются. — «Я тебѣ покажу, какъ расчетъ давать. Мы надъ тобой поступимъ по демократской линіи. Что наши руки склали, то онѣ могутъ растаскать».