Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

— Чего ты развоевался? — съ удивленіемъ спросилъ зять Соймонова. Страстность слесаря, очевидно, поразила его, но ключа къ этому озлобленію нельзя было получить изъ нестройныхъ обличеній новаго оратора.

— То, говорятъ, худо, другое неправильно, — продолжалъ слесарь обличать еврейскихъ критиковъ, — а если не нравится, кто васъ держитъ. Ступайте къ чертовой матери.

— Не безъ того, — осторожно возразилъ другой слесарь. — Многое есть неправильное.

— Лучше вашего знаемъ, — сердито отстаивалъ первый слесарь свою точку зрѣнія. — Ученые! Не Шмулькамъ насъ учить! Если надо, мы сами управимся. Напримѣръ, новыя расцѣнки, я тебѣ въ лучшемъ видѣ произведу. А у жидовъ только зависть дѣйствуетъ во всѣхъ ихнихъ дѣлахъ. Если я пахарь и ты пахарь, а у меня не родитъ, то я долженъ тебя сжечь. Взять, напримѣръ, Габриченку, онъ одинъ русскій купецъ, ядро городу, а слухи являлись отъ этихъ жидовскихъ мальчишковъ, что они всю семью Габриченкову вырѣзали.

Торговецъ Габриченко играетъ видную роль среди мѣстныхъ антисемитовъ и въ утро погрома, на ряду съ другими возбуждающими извѣстіями, былъ распространенъ по городу слухъ, что семья Габриченко вырѣзана. Онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что въ одиннадцать часовъ утра къ нему присылали справляться изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ о его безопасности.

— Эка хватилъ, — неодобрительно замѣтилъ другой слесарь. — Габриченко, можетъ, десять разъ хуже еврея, потому каждый товаръ у еврея дешевле.

— Конечно, — настаивалъ на своемъ первый слесарь, Габриченко не можетъ состоять съ евреями на одной доскѣ, потому у еврейскаго товару дѣйствуетъ только этикетъ, а добротности чертъ ма!

— Неправда, — возразилъ рѣшительно другой слесарь. — Если русскій не дуракъ, еврей не можетъ его накрыть, а если дуракъ, то еврей сдеретъ въ три раза, а русскій въ четыре. Я даже вамъ такъ скажу, — прибавилъ онъ убѣдительнымъ тономъ. — Что есть торговецъ, русскій или еврей, все одно сволочь. Примѣрно, я знаю въ Добрушинѣ случай, старообрядецъ торговецъ, большую евангелью передъ носомъ держитъ, а въ субботу, когда у еврея закрыто, сдеретъ свое. У него сосѣдъ торгуетъ еврей и продаетъ сахаръ копейкой дешевле. У этого сосѣда разъ вышелъ сахаръ, такъ онъ говоритъ: «я съ тебя возьму на двѣ копейки дороже, за то, что ты дешевле продаешь». Только такая штука складается, что въ Гомелѣ евреевъ много торговцевъ, а не русскихъ, то на нихъ и прикладываютъ…

— А по-вашему за что мастеровые громили евреевъ? — спрашиваю я не безъ любопытства.

Среди этихъ противорѣчивыхъ и отрывочныхъ мнѣній мнѣ интересно выяснить хоть какую-нибудь одну болѣе стройную точку зрѣнія.

— Мастеровые громили, говоришь, — вспыхиваетъ неукротимый первый слесарь. — Если бы наши мастеровые поучаствовали въ этомъ, пуху не осталось бы, а это сочинили мальчишки безусые да деревенскіе мужики.

— Я вамъ скажу, — объясняетъ второй мастеровой. — Вся эта штука сочинилась для взаимозащиты двухъ народовъ.

Онъ, повидимому, имѣетъ въ виду обоюдную драку. Многіе русскіе мѣщане изъ «благомыслящихъ» отстаиваютъ такой взглядъ и утверждаютъ, что Гомельское дѣло нужно было бы давно прекратить, а всѣхъ подсудимыхъ отпустить на свободу.

— Какая защита, — замѣтилъ товарищъ молодого Соймонова, — возьмемъ дѣло до Монастырька, тоже пошли бить жидовъ, а они тоже и русскихъ готовы въ ложкѣ воды утопить, крутые старообрядцы. Такъ, своя дикость… Потому ходилъ слухъ, что за это ничего не будетъ, за еврейскій погромъ, особенно послѣ Кишинева…

Монастырекъ одно изъ предмѣстій Гомеля, жители котораго принимали дѣятельное участіе въ погромѣ.

— Ты что же это старообрядцевъ оговариваешь, — сердито замѣтилъ старикъ Соймоновъ. — Будто у однихъ старообрядцевъ дикость?

— А я тоже скажу, — неожиданно возразилъ одинъ изъ гостей старовѣровъ, все время молчавшій и пившій чай стаканъ за стаканомъ.

— Нѣтъ, ты постой, — взволнованно говорилъ Соймоновъ, — зачѣмъ онъ мораль пущаетъ? Монастырскіе тоже разные бываютъ. Напримѣръ, было у Любенскаго моста: Скачковъ кузнецъ говорилъ къ толпѣ: — «вотъ этого жида, говоритъ, надо разбить!» — Есть тутъ Кирилло Самсоновъ, а по уличному Лобачевъ, стоялъ съ лопатой въ рукахъ, какъ размахнулся, бацъ его по головѣ, такъ и лопата раскололась пополамъ. Тотъ говоритъ: «ой! за что ты меня?» — «А за то: не науськивай людей; ежели хочешь, самъ поди, тогда увидишь, что тебѣ за это будетъ!» — Съ этого стыда согнулся и пошелъ домой.

— А я скажу свое, — настаивалъ старовѣръ. — Старообрядцы на слободѣ говорятъ: «Евреи неблагонадежный народъ. А мы тоже и про себя не можемъ повѣрить, что мы благонадежны. Напримѣръ, намъ запрещаютъ строить молитвенный домъ. Надо сдѣлать жилой домъ, а потомъ повернуть на молитвенный. Насъ, напримѣръ, черезъ силу хотятъ повернуть на православіе, и мы согласны, что православіе хорошо, но зачѣмъ насильно? Ваше хорошее пусть при васъ, а мое плохое, это моя совѣсть. Каждый человѣкъ имѣетъ свою гордость и самолюбіе, насильно не хочетъ. Примѣрно, священнику не позволяютъ идти за гробомъ, идетъ, какъ простой человѣкъ. И церкви не дозволяютъ строить. Говорятъ объ насъ, что мы русскіе люди, и мы тоже безъ правъ»…

— Какъ вы говорите? — съ неодобрительнымъ удивленіемъ замѣчаетъ Андросовъ.

— А такъ и говорю, — упрямо подтверждаетъ старовѣръ. — На войну небось берутъ и старообрядцевъ, и евреевъ. Смотри-ка, у старика Тетякова одного сына взяли, а онъ ходитъ, плачетъ: — «Когда я воспитывалъ дѣтей, говоритъ, такъ даже бумажонку ни у кого не добьешься, а какъ только выросъ, дай его сюда. А потомъ привезутъ безъ рукъ, безъ ногъ. Какъ я видѣлъ, одного уже привезли. Изъ носу потечетъ, ему и утереть нечѣмъ, хоть бы култа осталась, такъ и того нѣту. А что мнѣ съ нимъ дѣлать? — говоритъ, — отказаться отъ него, въ его жилахъ течетъ моя кровь, кровь не допуститъ. А повѣсютъ на его ордена, снять съ него ордена, да на себя надѣть, да во имя этихъ орденовъ милостыню просить».

— Что вы, что вы, — возражаетъ Андросовъ, — надо отечество защищать.

Но старовѣръ расходился и не хочетъ знать никакихъ резоновъ. — Какое мое отечество? — заявляетъ онъ. — Вотъ въ этихъ рукахъ да мозоляхъ. Да еще хибарка какая есть, мое житье. У князя Паскевича вправду есть отечество, сколько земли осталось отъ отца и отъ дѣда. Такъ слѣдовало бы обложить, чтобы отъ каждыхъ двадцати десятинъ по человѣку, а если назадъ пришелъ, то земля твоя.

— Про то мы не знаемъ, — заявляетъ Андросовъ безаппеляціоннымъ тономъ. — Знаютъ тѣ, кто умнѣе насъ.

— Ты гладкій, такъ и не знаешь, — возражаетъ старовѣръ. — А ты скажи, отчего народъ замутился, плачутъ, не хочутъ идти? Вотъ Брили забунтовались, Ляховичей подъ конвоемъ привели, два села… Развѣ это мобилизація! А по городамъ громятъ. «Все равно на смерть идемъ. Узнайте, молъ, и вы лихо». А пообѣщай-ка имъ землю, каждый съ радостью пошелъ бы. То есть и я, даромъ старикъ, а также пошелъ бы, потому, если я умру, земля дѣтямъ останется.