Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга [Старая орфография]

На пути своемъ я былъ во многихъ мѣстахъ, видѣлъ разныхъ людей, интеллигентовъ и мужиковъ, помѣщиковъ, извозчиковъ, сектантовъ, людей ожесточенныхъ и другихъ, готовыхъ помириться, если бы начальство захотѣло. Но оно не хочетъ. Видѣлъ людей, проводящихъ половину времени въ тюрьмѣ, половину на волѣ, настолько привычныхъ къ казенной квартирѣ, что они почти перестали отличать ее отъ собственнаго дома. Ибо въ одной и той же тюрьмѣ на лѣвой сторонѣ нельзя подходить къ окну, не то часовой подстрѣлитъ, а на правой сторонѣ можно оставить свои кормовыя деньги невзятыми и отправиться домой обѣдать. Если бы въ Россіи не было такихъ маленькихъ различій, жить въ ней было бы невозможно, и все бы населеніе погибло.

Въ разныхъ углахъ великой Россіи эти невѣдомые люди сидятъ и размышляютъ, и сравниваютъ то, что ожидалось, и что случилось на дѣлѣ, ищутъ новыхъ путей и находятъ тупики…

Въ Нижнемъ я видѣлъ рабочихъ, бывшихъ эсдековъ, которые задались цѣлью привлечь Охрану… къ охраненію закона въ экстренномъ порядкѣ. Они вооружились для этой цѣли Николаевскимъ регламентомъ о бѣломъ жандармскомъ платкѣ, утирающемъ слезы невинныхъ. Приходятъ и разсказываютъ предъ нею тайны фальшивыхъ отчетовъ и требуютъ составлять протоколы. А она упирается стыдливо: я привыкла только производить обыски и облавы.

Подальше къ югу я встрѣтилъ тайное общество новаго стиля, общество законнаго сопротивленія чрезвычайной охранѣ. Члены общества — крестьяне. Средствомъ борьбы они избрали неплатежъ штрафовъ. Вмѣсто того они отсиживаютъ въ арестантскомъ домѣ. Одинъ ужъ отсидѣлъ восемь разъ и этимъ несказанно гордится.

Откуда они берутся, эти странные деревенскіе интеллигенты? Они явились на свѣтъ еще до революціи, но таились подъ спудомъ. И мы ихъ не знали.

Я спрашивалъ многихъ: «Откуда ведется вашъ корень?», и иные отвѣты уходили въ давнее время.

Самарскій слѣпецъ Пахомовъ, человѣкъ обширныхъ знаній и огромной памяти, сослался на шестидесятые годы.

— Когда мнѣ было 15 лѣтъ, — сказалъ онъ, — въ 1867 году въ наше село пріѣхалъ поповичъ, мой однолѣтокъ. Онъ жалѣлъ меня и гулялъ со мною. Онъ прочиталъ мнѣ статью Добролюбова: «Лучъ свѣта въ темномъ царствѣ». И она мнѣ страшно понравилась. Съ тѣхъ поръ я питаю въ себѣ демократическія мысли…

И въ подтвержденіе онъ цитировалъ наизусть слово въ слово страницы полторы изъ Добролюбова.

Владимирскій крестьянинъ Кривцовъ, странное смѣшеніе дикости и прогресса, сослался даже на декабристовъ:

— Я по отцу пошелъ, а отецъ по дѣду. А дѣдовъ отецъ былъ ближнимъ довѣреннымъ князя Волконскаго. И вмѣстѣ съ нимъ просидѣлъ больше года въ Петропавловской крѣпости. Оттого мы такіе…

Я не знаю, сколько правды въ этомъ семейномъ преданіи, но это уже третья ссылка на декабристовъ, которую я встрѣчаю въ крестьянской средѣ. Одна во Владимирской губерніи относилась къ Пестелю, другая въ Малороссіи относилась къ Тульчинской управѣ.

Въ Сызранскомъ уѣздѣ одинъ старый крестьянинъ говорилъ мнѣ съ убѣжденіемъ:

— Политика, развѣ это новое? Мы всегда были самые политики, да только не понимали этого…

У всѣхъ этихъ людей, богатыхъ, и бѣдныхъ, упорныхъ и покладистыхъ, есть одно объединяющее ихъ свойство.

Они оторвались отъ прежнихъ устоевъ. И, какъ сказалъ мнѣ одинъ старый садовникъ въ городѣ Сызрани, — у нихъ передвинулись души на новое мѣсто.

Ибо они лежали, какъ старыя бревна на родномъ погостѣ, и гнили или проростали въ землю; но великая смута сорвала ихъ съ корня, и теперь они плаваютъ въ морѣ и больше не тонутъ. Иные выброшены на берегъ, но этотъ берегъ новый…

Линіи разрыва еще совсѣмъ свѣжи и не покрылись плѣсенью. И нѣтъ на свѣтѣ зрѣлища поучительнѣе, какъ наблюдать эти живыя фибры человѣческаго духа, выброшенныя внезапнымъ потрясеніемъ изъ глубины на поверхность.

Надо ихъ наблюдать, пока онѣ свѣжи. Пройдетъ немного лѣтъ, и новое станетъ старымъ, живая ткань отвердѣетъ и станетъ корою.

Я хочу набросать въ этихъ очеркахъ рядъ фигуръ, схваченныхъ налету, мимоходомъ. Я не претендую на художество. Буду писать о живыхъ людяхъ, приводить дѣйствительные факты.

Однако при нынѣшнихъ порядкахъ излагать дѣйствительность трудно. Приходится лавировать между Сциллой и Харибдой. Съ одной стороны, провинція задыхается отъ молчанія… И какъ цирульникъ лидійскаго правителя Мидаса, она готова выкопать ямку въ пескѣ и шепнуть: «У стараго Мидаса ослиныя уши»…

Съ другой стороны, она трепещетъ отъ страха и предвкушенія кары и шепчетъ: «Не выдавайте меня, не пишите обо мнѣ прямо». Оттого мнѣ придется переставить имена городовъ и измѣнить фамиліи; и иное, слишкомъ крѣпкое, оставить до другого времени.

С.-Петербургъ, 1909 г.

У-гу!

Послѣдній свистокъ, хриплый и какъ будто простуженный. Въ такую погоду немудрено простудиться даже желѣзной машинѣ. Хотя пароходъ у насъ музыкальный и называется «Глинка». Онъ медленно отчаливаетъ и выходитъ на средину. Узкія лѣстницы спусковъ на городскомъ обрывѣ отходятъ назадъ, и на другомъ берегу открывается устье рѣки Тверды, утлый мостъ, пески, зеленые откосы, и широкой стѣною бѣлѣетъ Отрочъ монастырь. Много лѣтъ тому назадъ Тверской князь отнялъ невѣсту у собственнаго отрока. Отрокъ съ горя ушелъ въ лѣсъ и построилъ скитъ. Скитъ сталъ монастыремъ. Спутникъ показываетъ рукой на маленькое круглое окошко. Тамъ келья, въ которой Малюта Скуратовъ удушилъ митрополита Филиппа.

Все истинно-русскія воспоминанія.

Тверь только что осталась сзади. Я перебираю свои послѣднія впечатлѣнія. У самаго спуска стояли два столба, оба съ объявленіями. На правомъ столбѣ были афиши о зрѣлищахъ:

«Боевая оперетта „Ночь Любви“».

Бытъ чумаковъ Запорожской Сѣчи въ первобытномъ состояніи. Артисты: Приблуда, Ткачевъ-Хохолъ, Сирко.

На лѣвомъ столбѣ красовался гигантскій плакатъ городского ломбарда о распродажѣ просроченныхъ вещей. Шесть столбцовъ и послѣдній номеръ 42,557, а всего населенія въ Твери съ женами и дѣтьми 40,000. Чего только тутъ нѣтъ! Хивинковая шкурка, одинъ подъодѣяльникъ, одинъ дамскій горжетъ (что такое «горжетъ», — одежда или мебель?), ватныя юбки, серебряныя серьги, ротонды на кроличьемъ, козьемъ, кошачьемъ и рыбьемъ мѣху. Кажется, бѣдная Тверь заложила все, что у ней было, и ходитъ голая.

На пристани нищіе попадались на каждомъ шагу. — «Подайте убогому», даже: «подайте плѣшивому!»… — «То есть, какъ это — плѣшивому?» — «Ей-Богу, плѣшивому, совсѣмъ безволосому», увѣряетъ нищій. Мой товарищъ лѣзетъ въ карманъ и достаетъ монету. — «Какое у васъ лицо, — восторгается проситель, — совсѣмъ какъ у Бисмарка»… Образованные нищіе!..

На пристани я купилъ газету «Тверская Жизнь». Она была похожа на этого образованнаго нищаго. Газета безъ телеграммъ, безъ направленія и безъ всякаго содержанія. Выходитъ «временно по воскресеньямъ», какъ сказано въ заголовкѣ. Между прочимъ, запрещено писать объ администраціи и о полиціи, о городскихъ дѣлахъ и о земскихъ, и о всякихъ другихъ. Тѣмъ не менѣе, редакторъ ухитрился нажить себѣ штрафъ въ триста рублей и уже три недѣли сидитъ въ узилищѣ, и за редактора подписывается его жена, согласно послѣднему разъясненію вятскаго губернатора, и на деревянномъ столбѣ подъ плакатомъ ломбарда приклеено еще объявленіе: «Въ редакціи газеты „Тверская Жизнь“ продается зеркало, узкій коверъ и половая лампа»… Что такое половая лампа я не знаю, но распродажа редакціонной обстановки идетъ плохо. Боюсь, что редакторъ соберетъ свой штрафъ только къ концу отсидки.