Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга [Старая орфография]

1909 г.

Лѣтъ тридцать подъ рядъ русскіе уроженцы все отправлялись изъ Петербурга въ Колымскъ. Теперь наконецъ колымскіе уроженцы начинаютъ пріѣзжать изъ Колымска въ Петербургъ. Минувшей зимой я встрѣтилъ въ Петербургѣ среднеколымскую мѣщанку, Дуку Т-ву. Она проѣхала свои десять тысячъ верстъ почти безостановочно и прямо съ Ледовитаго океана явилась на берегъ Финскаго моря.

Дукѣ отроду двадцать-два года. Полное имя ея Авдотья Ермолаевна Т-ва. Послѣдній разъ я видѣлъ ее десять лѣтъ тому назадъ. Она стояла сзади своего отца, приплясывала и припѣвала:

Въ то время ее звали «по-уличному» Стрѣлою за большое проворство.

Дука разсказала мнѣ чудеса про всю Якутскую область. Въ якутскихъ улусахъ во время дней свободы основался якутскій союзъ на широкой демократической платформѣ. Союзъ быстро разросся. А потомъ нѣсколько десятковъ человѣкъ арестовали; богатыхъ и бѣдныхъ, интеллигентовъ и чернорабочихъ, политическихъ ссыльныхъ, русскихъ якутянъ и природныхъ якутовъ. Одинъ улусный голова даже умеръ въ тюрьмѣ. Ему устроили торжественныя похороны, ѣли обычную саламату съ масломъ и конскимъ жиромъ и говорили крамольныя рѣчи на якутскомъ языкѣ.

Недавно всѣхъ ихъ судили и приговорили къ отсидкѣ.

Даже въ далекій Колымскъ забралась крамола. Она пришла, какъ водится, вмѣстѣ съ ссыльными. Одна изъ ссыльныхъ дамъ устроила маленькую школку и года три обучала съ десятокъ подростковъ, какъ на грѣхъ изъ самаго бѣднаго городского слоя, съ такъ называемаго «Голоднаго Конца». Подростки выросли и не стали повиноваться старшимъ… На Колымѣ такимъ образомъ явились «отцы и дѣти». Дука была изъ числа непокорныхъ дѣтей, но ея личная судьба была сложнѣе, чѣмъ у другихъ. Передъ японской войной въ Колыму попали совсѣмъ молодые ссыльные. Одинъ изъ нихъ сталъ Дукѣ другомъ. Когда пришла амнистія, другъ Дуки сломя голову помчался обратно. Дука поѣхала сзади черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вмѣстѣ съ своей учительницей.

Но когда Дука доѣхала до Петербурга, отъ амнистіи уже и слѣдъ простылъ, отъ друга тоже. Гдѣ онъ теперь, — быть можетъ, въ тюрьмѣ или прячется въ глуши, или уже попалъ на тотъ свѣтъ?.. Дука осталась въ Петербургѣ одна и беременная.

Можно было бы написать цѣлый томъ о петербургскихъ впечатлѣніяхъ Дуки.

— Клятый городъ, — говоритъ она, — даромъ куска хлѣба не дадутъ; диви бы не было. Вездѣ люди при саблѣ, съ пуговицами…

Я хочу однако разсказать только о томъ, какъ Дука родила въ Петербургѣ и какъ Петербургъ приласкалъ ее и ея ребенка. Послѣднее время много писали о фабрикахъ ангеловъ. Я разскажу тоже о фабрикѣ ангеловъ, крупной, оптовой, самой большой во всемъ Петербургѣ.

Въ мартѣ Дука исчезла съ моего горизонта и я не слыхалъ о ней болѣе мѣсяца. Потомъ неожиданно жена моя получила изъ воспитательнаго дома открытку, нацарапанную карандашомъ: «Изъ милости приди посмотрѣть на меня и принеси хоть булокъ».

Жена моя отправилась по адресу, но свиданія ей не дали. На этотъ счетъ въ воспитательномъ домѣ строже, чѣмъ въ «Крестахъ». Передачу [3] Тюремный терминъ, означающій то, что принесено для передачи арестованному. приняли, булки, апельсины и три рубля денегъ, но къ Дукѣ она не дошла и застряла неизвѣстно въ чьихъ рукахъ.

Но лучше всего предоставить слово самой Дукѣ.

«— Я родила въ Теріокахъ, сколько-то дней пролежала. Товарки мнѣ сказали: „Есть такое мѣсто, гдѣ принимаютъ матерей, воспитательный домъ на Мойкѣ“. Я имъ говорю: „Вашей Мойки я не знаю, но если хотите, отвезите меня туда“.

Отвезли меня, сдали. Отобрали моего ребенка, пеленки перемѣнили, подвязали номеръ, и мнѣ велѣли перемѣниться. Одежу связали въ узелъ, унесли. Потомъ повели меня въ палату. Палата огромная, на четыре угла. Въ каждомъ углу по двадцать пять мамокъ. И дѣтскія люльки рядами стоятъ. Я стала искать своего ребенка и скоро нашла. Потому онъ былъ красненькій, а другіе были синіе, какъ удавленники. Потомъ говорятъ: „Мамка, иди чай пить“.

Пошла я съ другими. Ну и чай! Заваренъ въ деревянной кадкѣ, вмѣстѣ съ содой. А хлѣбъ черный, какъ зола, и какъ поѣшь, отчего-то весь ротъ обметываетъ. А если опоздаешь, пропустишь, ничего не дадутъ; ходи голодная. Вернулась назадъ: — „Мамка, иди палату убирать; мамка, иди корридоръ мыть; мамка, иди картошку чистить“. Пришло время ложиться спать: — „Мамка, ложись!“ Даже я вздрогнула. Постель на полу. Одинъ тюфякъ на двадцать пять человѣкъ, такой длинный, и подушка одна и одѣяло тоже. Простынь совсѣмъ нѣтъ. А дежурная спитъ на кровати. И чей ребенокъ закричитъ, она встаетъ и тоё мамку ногой пинаетъ.

Утромъ встала, мыться пошла, а мыла не даютъ. А я собственнаго мыла кусочекъ въ чулокъ спрятала, достала, стала мыться.

Вдругъ надзирательница бѣжитъ: „Ты что дѣлаешь, какой скандалъ“? — „Да я моюсь“.

— Развѣ можно вамъ съ мыломъ мыться? Вы можете всю воду отравить. Надо штрафъ на тебя.

Съ того дня стала я жить въ мамкахъ. Хуже собачьей жизни. Цѣлый день на ногахъ. Всего двѣ табуретки на всѣхъ. А на полъ сядемъ, штрафъ. Ложимся послѣ полуночи. Встаемъ съ зарей, весь день ходимъ, какъ растерянныя. Когда я вышла оттуда, пять сутокъ отсыпалась. Поѣмъ и спать. Въ баню ходятъ разъ въ мѣсяцъ, и то безъ мыла. Даже гребенки не дали. Волосы совсѣмъ задохли, и причесать нечѣмъ. А нечисти всякой столько, хуже, чѣмъ въ якутскихъ юртахъ. Прогулокъ нѣтъ, свиданій нѣтъ. Не лучше арестантовъ.

На второй день я подошла къ окошку. Вдругъ слышу крикъ за моей спиной. Обернулась: стоитъ надзирательница съ шваброй надъ моей головой.

Зачѣмъ такой шумъ?

— Ахъ, ты, такая сякая. Почто подходишь къ окну, когда вамъ не дозволено.

Я тоже разсердилась: — Зачѣмъ ты меня тычешь? Я тебѣ не наперстокъ. Развѣ намъ нельзя посмотрѣть хоть кусочекъ неба, когда гулять не пускаете?

Дѣтей намъ дали, кому одного, кому и двоихъ. У меня молока было много. Мнѣ принесли еще третьяго, а потомъ четвертаго.

— Да что это — говорю. — Вѣдь я вамъ не корова. У меня два соска, а не четыре.

— Какъ хочешь, а корми. Ты не здѣшняя, ты обязана.

— Своего стану кормить, другого подкармливать. А больше не хочу. Развѣ вы хотите, чтобы я ихъ голодомъ поморила?

— Ладно, — говорятъ, — давай имъ, что у тебя въ грудяхъ останется. А то рожкомъ.

Я такъ ихъ и стала кормить. Двоихъ грудью, а двоихъ рожкомъ.

Я оттого сказала, что голодомъ поморю: другія мамки такъ морятъ. У какой мамки ребенка отправятъ въ деревню, та должна кормить чужихъ дѣтей, пока въ грудяхъ есть молоко. Не выпускаютъ ихъ. Одна тамъ есть нѣмая, уже другой годъ. Она имъ не можетъ сказать. Станетъ руками показывать. А они ей рукой махнутъ: оставайся. Такъ и остается.