Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга [Старая орфография]

— Эй, спичку!

— Извольте-съ.

Молодой человѣкъ подскочилъ, шаркнулъ ножкой, потомъ шаркнулъ спичкой и своевременно вернулся на прежнее мѣсто.

Деликатные бываютъ шпіоны, дай Богъ всякому…

Вагоны по обыкновенію были полны. Много народу уѣзжаетъ по вечерамъ изъ Петербурга. Финны въ сѣрыхъ шапкахъ, похожіе на пни, дамы въ салопахъ, приказчики въ шубахъ. Эти не теряли времени и уже кончали первый роберъ походнаго винта, на опрокинутомъ чемоданѣ. Особенно много было военныхъ, разныхъ родовъ оружія, — жандармы, солдаты, стражники.

Одинъ стражникъ все приставалъ къ другому и спрашивалъ въ упоръ. — Ты конный, да? ты на своемъ овсѣ?

Два писаря въ бѣлыхъ нашивкахъ сидѣли другъ противъ друга и пили водку. Черный надувалъ щеки, оттопыривалъ усы и говорилъ:

— Я человѣкъ довольно образованный, я могу постоянно оставаться на горизонтѣ высоты. Вотъ срокъ скончаю, скину всю эту музыку, и опять буду зарабатывать сто рублей въ мѣсяцъ за милую душу. На кого другого вниманія обращать не стану.

Мимо величественно проплыла высокая барыня въ плюшевой шубѣ.

— На такія бархатныя шубы вниманія обращать не стану, — повторилъ писарь. — Будьте здоровы!..

— Не бось, — съ хитрой улыбкой сказалъ другой писарь, рыжій въ веснушкахъ. — Была бы моложе, обратилъ бы вниманіе… — Будьте здоровы!

— Скажешь, — возразилъ первый, — и, когда захочу, у меня будетъ жена, первая красавица, — только изъ-подъ ручки посмотрѣть… Я ей не дамъ палецъ о палецъ ударить.

Въ дверяхъ вагона раздался шумъ, и ввалилась толпа народу, человѣкъ пятьдесятъ или больше. У каждаго былъ узелъ въ рукахъ и сундукъ за плечами. И видъ у нихъ былъ совсѣмъ иной, не финскій и не дачный.

Они стали съ шумомъ размѣщаться, оттискивая прежнихъ пассажировъ въ уголъ къ стѣнѣ и усѣлись по пяти человѣкъ на лавку. Тутъ были старики и молодые, мужчины, женщины и дѣти, евреи, русскіе, нѣмцы, латыши. Евреи были въ желтыхъ овчинныхъ тулупахъ, а русскіе, напротивъ, въ пиджакахъ и пальто; нѣмцы говорили языкомъ, похожимъ на еврейскій.

Двѣ женщины съ грудными дѣтьми замѣшкались въ дверяхъ. Сзади тоже слышался дѣтскій визгъ. Я всталъ посмотрѣть. Штукъ пять ребятишекъ хватались рученками за обледенѣлую подножку, стараясь вскарабкаться вверхъ, но все срывались.

— Mendele, komm — обернулась задняя женщина, но ее затиснули въ проходъ.

Высокій жандармъ нагнулся съ площадки, схватилъ за шиворотъ ближайшаго мальчишку и втащилъ вверхъ.

— Кто вы такіе? — спросилъ я съ невольнымъ любопытствомъ.

— Переселенцы, — отозвался старикъ съ сѣдой бородой, видимо крестьянинъ. Рядомъ съ нимъ, по обѣ стороны, сидѣли двое парней, похожихъ на него лицомъ, очевидно его сыновья.

— Амигранты, — сказала молодая женщина со страннымъ лицомъ, бѣлымъ, какъ мѣлъ, и лихорадочно сверкавшими глазами.

— Откуда вы?

— Съ полтавщины.

— Куда вы ѣдете?

— Та хиба я знаю (да развѣ я знаю), — сказалъ старикъ какимъ-то безпомощнымъ тономъ. — Туда, въ бѣлый свѣтъ.

Онъ показалъ рукою въ сторону, въ пространство.

— Ѣдемъ въ Амирику , — сказалъ парень, сидѣвшій справа какъ-то особенно твердо, — землю искать. Въ Амирикѣ, говорятъ, есть вольная земля.

Сказалъ и нахмурился и другой тоже нахмурился и мнѣ показалось, что они стерегутъ старика, чтобы онъ не убѣжалъ назадъ, въ полтавщину.

Мнѣ живо представилась широкая нью-іоркская пристань, островъ Эллисъ, загородки, куда эмигрантовъ загоняютъ на ночь, какъ скотъ; долговязые чиновники съ ихъ брезгливой воркотней: «опять неграмотные, опять русскіе незнайки»… Много придется претерпѣть этимъ полтавскимъ землеискателямъ, пока они доберутся до американской вольной земли.

— Тато, будете снѣдать? — спросилъ парень, сидѣвшій слѣва, — то я достану.

— Тѣсно у васъ въ полтавщинѣ? — спросилъ я.

— Ой, тѣсно, — подхватилъ старикъ, — похорониться негдѣ. Покойниковъ некуда класть, бо стали кладбище распахивать.

Парень, сидѣвшій слѣва, покачалъ головой. — Есть такіе, имѣютъ землю, да намъ не даютъ. Пусть они заткнутся вмѣстѣ съ тою землей…

— Худо ѣхать теперь черезъ море, — сказалъ я. — Все мерзнетъ.

— Ничего, — отвѣтилъ другой парень. — Финское море не мерзнетъ. Мы знаемъ. Намъ будетъ проѣздъ.

— Скажите, панъ, — заговорилъ старикъ простодушнымъ тономъ, — правду говорятъ, что море такое широкое?

— Правду, — отвѣчалъ я.

— А чье оно?

— Ничье, вольное.

Старикъ покачалъ головой.

— Сколько мѣста зря пропадаетъ — а людямъ тѣсно.

Писаря засмѣялись, но эмигранты не думали о смѣхѣ.

На противоположной скамейкѣ сидѣлъ старый еврей, съ такой же сѣдой бородой, даже похожій лицомъ на мечтательнаго полтавца. Онъ слушалъ внимательно, кивалъ головой и сочувственно вздыхалъ.

— А у васъ что? — обратился я къ нему.

Еврей крѣпко зажмурился и закрутилъ головой, какъ будто понюхалъ чего-то очень горькаго.

— Погромесъ и поджогесъ, — сказалъ онъ, — житья нѣту. Прежде мы знали: живемъ и за это платимъ. Теперь не знаемъ, кому платить, сколько платить, когда платить. Всѣ бьютъ, и всѣ требуютъ. И не живемъ, помираемъ. Говорили: лучше будетъ, хуже стало. Еврею всегда хуже.

— Раньше мы говорили, — продолжалъ старикъ: — «Ты еврей, такъ ты молчи, лежи въ землѣ. Давятъ тебя сверху, въ спину толкаютъ, но ты не вырывайся. Онъ уморится, встанетъ, тогда и ты встанешь». Потомъ стали говорить, что, можетъ, лучше вырываться. Курицу за хвостъ схвати, она тоже вырвется. У ней есть клювъ и крылья, а у насъ руки и голова. Теперь мы не знаемъ, что лучше и что хуже.

— А вы чѣмъ занимаетесь? — спросилъ я.

— Я научитель еврейскимъ языкомъ, — сказалъ старикъ, — а это мои сыны.

Онъ указалъ на двухъ молодыхъ людей, которые сидѣли рядомъ на другой лавкѣ.

— Они себѣ работаютъ… А это ихъ мадамъ и ребеночки. То мы таки могли жить… Я имѣлъ свой домъ, теперь сгорѣло, только погребъ остался въ самой землѣ.

— Ухъ какой пожаръ былъ, — началъ одинъ изъ его сыновей. — Когда все стало горѣть, мы запрятались въ погребъ со всѣми дѣтями. Пришли погромщики съ дубинами. Стали кричать: «Гдѣ вы, жиды, вылѣзайте?» Въ погребѣ нора глубокая. Мы схоронились, молчимъ, какъ крысы. То они стали намъ въ погребъ дрова кидать. Накидали полнодоверху. Потомъ слышимъ, говорятъ: — «теперь подожжемъ. Сдѣлаемъ изъ нихъ копченую рыбу». Батько сталъ молитву читать, какъ передъ смертью полагается. А оно не горитъ. Сколько они работали, плюнули и выругались: «Чертъ съ вами, жиды, другой разъ сами издохнете».

Страшная картина подѣйствовала на всѣхъ. Даже писаря притихли. А я подумалъ: «вотъ живая иллюстрація всего еврейскаго вопроса: Старый „научитель“ „со всѣми дѣтями сидитъ въ норѣ подъ землей. Кругомъ стоятъ погромщики и поджигаютъ дрова. Старый еврей читаетъ предсмертную молитву, но умереть не можетъ“. Живучій народъ. Даже изъ огня погромовъ онъ выходитъ только на половину обожженнымъ…»