Лев Толстой - Воскресение - русский и английский параллельные тексты

But the jailer closed the door, pushing the old woman's head with it. Но надзиратель надавил дверь на голову старухи, и голова исчезла. A woman's laughter was heard from the cell, and Maslova smiled, turning to the little grated opening in the cell door. В камере захохотал женский голос. Маслова тоже улыбнулась и повернулась к зарешетенному маленькому оконцу в двери. The old woman pressed her face to the grating from the other side, and said, in a hoarse voice: Старуха с той стороны прильнула к оконцу и хриплым голосом проговорила: "Now mind, and when they begin questioning you, just repeat over the same thing, and stick to it; tell nothing that is not wanted." - Пуще всего - лишнего не высказывай, стой на одном, и шабаш. "Well, it could not be worse than it is now, anyhow; I only wish it was settled one way or another." - Да уж одно бы что, хуже не будет, - сказала Маслова, тряхнув головой. "Of course, it will be settled one way or another," said the jailer, with a superior's self-assured witticism. "Now, then, get along! Take your places!" - Известно, одно, а не два, - сказал старший надзиратель с начальственной уверенностью в собственном остроумии. - За мной, марш! The old woman's eyes vanished from the grating, and Maslova stepped out into the middle of the corridor. The warder in front, they descended the stone stairs, past the still fouler, noisy cells of the men's ward, where they were followed by eyes looking out of every one of the gratings in the doors, and entered the office, where two soldiers were waiting to escort her. Видневшийся в оконце глаз старухи исчез, а Маслова вышла на середину коридора и быстрыми мелкими шагами пошла вслед за старшим надзирателем. Они спустились вниз по каменной лестнице, прошли мимо еще более, чем женские, вонючих и шумных камер мужчин, из которых их везде провожали глаза в форточках дверей, и вошли в контору, где уже стояли два конвойных солдата с ружьями. A clerk who was sitting there gave one of the soldiers a paper reeking of tobacco, and pointing to the prisoner, remarked, Сидевший там писарь дал одному из солдат пропитанную табачным дымом бумагу и, указав на арестантку, сказал: "Take her." - Прими.

The soldier, a peasant from Nijni Novgorod, with a red, pock-marked face, put the paper into the sleeve of his coat, winked to his companion, a broad-shouldered Tchouvash, and then the prisoner and the soldiers went to the front entrance, out of the prison yard, and through the town up the middle of the roughly-paved street.	Солдат - нижегородский мужик с красным, изрытым оспою лицом - положил бумагу за обшлаг рукава шинели и, улыбаясь, подмигнул товарищу, широкоскулому чувашину, на арестантку. Солдаты с арестанткой спустились с лестницы и пошли к главному выходу. В двери главного выхода отворилась калитка, и, переступив через порог калитки на двор, солдаты с арестанткой вышли из ограды и пошли городом посередине мощеных улиц.
Isvostchiks [cabmen], tradespeople, cooks, workmen, and government clerks, stopped and looked curiously at the prisoner; some shook their heads and thought,	Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали:
"This is what evil conduct, conduct unlike ours, leads to."	"Вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение".
The children stopped and gazed at the robber with frightened looks; but the thought that the soldiers were preventing her from doing more harm quieted their fears.	Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает.
A peasant, who had sold his charcoal, and had had some tea in the town, came up, and, after crossing himself, gave her a copeck.	Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку.
The prisoner blushed and muttered something; she noticed that she was attracting everybody's attention, and that pleased her.	Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила. Чувствуя направленные на себя взгляды, арестантка незаметно, не поворачивая головы, косилась на тех, кто смотрел на нее, и это обращенное на нее внимание веселило ее.
The comparatively fresh air also gladdened her, but it was painful to step on the rough stones with the ill-made prison shoes on her feet, which had become unused to walking.	Веселил ее тоже чистый, сравнительно с острогом, весенний воздух, но больно было ступать по камням отвыкшими от ходьбы и обутыми в неуклюжие арестантские коты ногами, и она смотрела себе под ноги и старалась ступать как можно легче.
Passing by a corn-dealer's shop, in front of which a few pigeons were strutting about, unmolested by any one, the prisoner almost touched a grey-blue bird with her foot; it fluttered up and flew close to her ear, fanning her with its wings.	Проходя мимо мучной лавки, перед которой ходили, перекачиваясь, никем не обижаемые голуби, арестантка чуть не задела ногою одного сизяка; голубь вспорхнул и, трепеща крыльями, пролетел мимо самого уха арестантки, обдав ее ветром.
She smiled, then sighed deeply as she remembered her present position.	Арестантка улыбнулась и потом тяжело вздохнула, вспомнив свое положение.
CHAPTER II. MASLOVA'S EARLY LIFE.	II
The story of the prisoner Maslova's life was a very common one.	История арестантки Масловой была очень обыкновенная история.
Maslova's mother was the unmarried daughter of a village woman, employed on a dairy farm, which belonged to two maiden ladies who were landowners.	Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц.

This unmarried woman had a baby every year, and, as often happens among the village people, each one of these undesired babies, after it had been carefully baptised, was neglected by its mother, whom it hindered at her work, and left to starve.	Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
Five children had died in this way.	Так умерло пять детей.
They had all been baptised and then not sufficiently fed, and just left to die.	Всех их крестили, потом не кормили, и они умирали.
The sixth baby, whose father was a gipsy tramp, would have shared the same fate, had it not so happened that one of the maiden ladies came into the farmyard to scold the dairymaids for sending up cream that smelt of the cow.	Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и участь ее была бы та же, но случилось так, что одна из двух старых барышень зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие коровой.
The young woman was lying in the cowshed with a fine, healthy, new-born baby.	В скотной лежала родильница с прекрасным здоровым младенцем.
The old maiden lady scolded the maids again for allowing the woman (who had just been confined) to lie in the cowshed, and was about to go away, but seeing the baby her heart was touched, and she offered to stand godmother to the little girl, and pity for her little god-daughter induced her to give milk and a little money to the mother, so that she should feed the baby; and the little girl lived.	Старая барышня сделала выговор и за сливки, и за то, что пустили родившую женщину в скотную, и хотела уже уходить, как, увидав ребеночка, умилилась над ним и вызвалась быть его крестной матерью. Она и окрестила девочку, а потом, жалея свою крестницу, давала молока и денег матери, и девочка осталась жива.
The old ladies spoke of her as "the saved one."	Старые барышни так и называли ее "спасенной".
When the child was three years old, her mother fell ill and died, and the maiden ladies took the child from her old grandmother, to whom she was nothing but a burden.	Ребенку было три года, когда мать ее заболела и умерла. Бабка-скотница тяготилась внучкой, и тогда старые барышни взяли девочку к себе.
The little black-eyed maiden grew to be extremely pretty, and so full of spirits that the ladies found her very entertaining.	Черноглазая девочка вышла необыкновенно живая и миленькая, и старые барышни утешались ею.
The younger of the ladies, Sophia Ivanovna, who had stood godmother to the girl, had the kinder heart of the two sisters; Maria Ivanovna, the elder, was rather hard.	Старых барышень было две: меньшая, подобрее -Софья Ивановна, она-то и крестила девочку, и старшая, построже - Марья Ивановна.
Sophia Ivanovna dressed the little girl in nice clothes, and taught her to read and write, meaning to educate her like a lady.	Софья Ивановна наряжала, учила девочку читать и хотела сделать из нее воспитанницу.
Maria Ivanovna thought the child should be brought up to work, and trained her to be a good servant. She was exacting; she punished, and, when in a bad temper, even struck the little girl.	Марья Ивановна говорила, что из девочки надо сделать работницу, хорошую горничную, и потому была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала не в духе.
Growing up under these two different influences, the girl turned out half servant, half young lady.	Так между двух влияний из девочки, когда она выросла, вышла полугорничная, полувоспитанница.
They called her Katusha, which sounds less refined than Katinka, but is not quite so common as Katka.	Ее и звали так средним именем - не Катька и не Катенька, а Катюша.

Читать дальше