Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

Авдотья Ивановна Мерзляковская, въ виду студенческихъ волненій въ обѣихъ столицахъ и частыхъ арестовъ молодежи, страшно опасалась за судьбу своего сына. Она знала, что Юрій могъ быть легко замѣшанъ въ товарищескихъ сходкахъ, на которыхъ любилъ ораторствовать. Генеральша, столь желавшая видѣть свою дочь за Костоломовымъ, однако, терпѣть не могла слушать его вольнодумныя сужденія. А сужденія эти Николай Ѳеофилактовичъ продолжалъ развивать и въ петербургскомъ домѣ Эдельмановъ, которыхъ навѣщалъ довольно часто. Однажды онъ пріѣхалъ къ нимъ особенно тревожнымъ и объявилъ, что вчера, ночью, арестовали вице-директора департамента министерства финансовъ Іосафата Огрызко.

— Это чортъ знаетъ, что у насъ дѣлается! — передавалъ Костоломовъ. — Развѣ можно подвергать аресту такое важное лицо? Да и въ чемъ заключается преступленіе Огрызки? Онъ полякъ! Мы не можемъ запретить ему любить свою родину. Правительство должно объявить полякамъ, находящимся у него на службѣ, что оно освобождаетъ ихъ отъ присяги и отпускаетъ въ свое отечество. Это будетъ великодушно и достойно могущественнаго государства.

Петръ Александровичъ возмущался подобными сужденіями либеральнаго чиновника и возражалъ ему такъ:

— Съ удивленіемъ вслушиваюсь въ ваши рѣчи. Русскій вы по рожденію и по фамиліи, а говорите, какъ человѣкъ, не сознающій важности предмета, котораго касаетесь. Польша и Россія — двѣ историческія величины. У обѣихъ славянская кровь. Онѣ давно слились бы въ одно тѣло, если бъ ихъ не раздѣляла разность религіозныхъ воззрѣній. Позднѣйшій католицизмъ выработалъ изъ поляка тотъ антипатичный типъ, который своимъ фанатизмомъ оттолкнулъ отъ себя всѣ славянскія расы. Въ эпоху реформаціи, т.-е. до проникновенія въ Польшу іезуитскаго ордена, половина ея аристократіи примыкала къ лютеранскому движенію. При Сигизмундѣ Старомъ и его преемникѣ Сигизмундѣ Второмъ польскій характеръ отличался величіемъ, уваженіемъ къ чуждымъ исповѣданіямъ. Но все измѣнилось, когда при Сигизмундѣ ІІІ-мъ іезуиты укоренились въ Рѣчи Посполитой, овладѣли умомъ короля и воспитали въ народѣ ненависть къ православному Востоку. Эта ненависть преемственно перешла изъ поколѣнія въ поколѣніе и отразилась тяжело на закрѣпощенномъ «русскомъ быдлѣ» и на Россіи, какъ на сильнѣйшемъ оплотѣ православія. Политическія войны въ XVI и XVII столѣтіи были, по моему мнѣнію, только результатомъ религіозной ненависти папистской церкви къ ея вѣковому противнику. Изъ сказаннаго вытекаетъ, что поляки, побѣжденные русскимъ народомъ и считающіе себя, поблизости къ Западу, цивилизованнѣе этого народа, никогда не примирятся съ тѣми политическими условіями, въ которыя ихъ поставила судьба. Ихъ самолюбіе, ихъ религіозныя чувства неустанно раздражаются ихъ же духовенствомъ, тонко воспитаннымъ, талантливо подобраннымъ и дѣйствующимъ, преимущественно, на совѣсть женщинъ. Мы, русскіе, должны благодарить Бога за то, что возвеличены Имъ надъ польскимъ королевствомъ. Мы спасли отъ папизма славянскій Востокъ; мы охраняемъ религіозную свободу у подвластныхъ намъ національностей, и у той же самой Польши, которая періодически возстаетъ на своего владыку и благодѣтеля. Какъ вамъ не стыдно защищать измѣнника Огрызко, нарушившаго присягу, продавшаго Царя и государство, довѣрившихъ ему высшій административный постъ?

Не смѣю скрыть, что вольномыслящій Акакій былъ сраженъ неожиданною горячею импровизаціей Эдельмана и растерянно поправлялъ очки на своемъ носу. Но онъ вскорѣ ободрился и сострилъ:

— Какъ бы то ни было, но Огрызко не проигралъ. Онъ потерялъ департаментъ, а пріобрѣлъ мѣсто на страницахъ исторіи.

Немногіе, я думаю, изъ читателей помнятъ эпоху, затрогиваемую въ настоящемъ очеркѣ. Послѣ освобожденія крестьянъ, либеральная партія требовала дальнѣйшихъ политическихъ реформъ, не справляясь съ тѣмъ, приготовлена ли къ нимъ Россія. Вѣнцомъ реформъ являлась въ нѣкоторыхъ смѣлыхъ умахъ конституція, а въ другихъ даже республика. Польша, поощряемая Наполеономъ ІII-мъ, эмигрантами, во главѣ съ Мѣрославскимъ, и русскими либералами, во главѣ съ Герценомъ и Бакунинымъ, подняла открыто знамя мятежа. Внутри нашего отечества работала революціонная партія Чернышевскаго и волновала студенческую молодежь. Слышались среди нея толки о свободѣ, о правовомъ порядкѣ, и ни одного слова о наукѣ, на изученіе которой юность была призвана въ университетъ.

Юрій Мерзляковскій, сынъ генерала, имѣвшаго Георгіевскій крестъ и самоотверженно павшаго на Малаховомъ курганѣ въ Крымскую войну, не пошелъ по стопамъ своего храбраго отца. Юрій изъ университета вынесъ демократическія понятія. Онъ скрывалъ свое дворянское происхожденіе и подлаживался къ мнѣніямъ товарищей-разночинцевъ. На одной изъ студенческихъ сходокъ онъ произнесъ зажигательную рѣчь, заканчивающуюся громкими словами: «Свобода! Она уже близка! Я привѣтствую первые проблески утренней зари, за которою взойдетъ лучезарное солнце! Привѣтъ тебѣ, божественное свѣтило! Привѣтъ тебѣ, свобода!»

Одушевленные рѣчью пылкаго юноши, товарищи вынесли его на рукахъ изъ университетскаго зданія. Спустя два дня послѣ этого происшествія, Мерзляковскій былъ увезенъ изъ Москвы подъ жандармскимъ конвоемъ и очутился въ Петропавловской крѣпости. Старушка мать такъ была поражена судьбой своего сына, что забыла и свою болѣзнь, и неустанныя заботы о себѣ. Ею всецѣло овладѣло чувство матери. Спасеніе Юрія сдѣлалось единственною нитью ея жизни, единственнымъ ея помысломъ. Она ходила по комнатамъ и шептала дорогое ей имя; она приходила въ спальню дочери и умоляла ее ѣздить, хлопотать, тревожить высокопоставленныхъ лицъ. Элли, обожая свою мать и любя брата, сама была глубоко огорчена обрушившимся на семью несчастіемъ и схватилась, прежде всего, за Костоломова.

— Онъ имѣетъ обширныя связи, шептала она, и поможетъ намъ.

Къ Николаю Ѳеофилактовичу была послана записка. Онъ не замедлилъ пріѣхать къ Эдельманамъ.

Элли сидѣла въ своемъ будуарѣ, совершенно разстроенная, когда ей доложили о пріѣздѣ гостя. Онъ былъ немедленно принятъ.

Вольнодумный Акакій, только что оставившій свой департаментъ, вошелъ со звѣздой на фракѣ въ будуаръ и остановился. Передъ нимъ стояла не беззаботная рѣзвушка Элли, а прелестная молодая женщина въ роскошномъ пеньюарѣ, съ широкими рукавами, открывавшими снѣжной бѣлизны изящныя ручки.

— О, царица! воскликнулъ шаловливо Костоломовъ, я ослѣпленъ! Увлеченъ! Побѣжденъ!

Онъ хотѣлъ поцѣловать протянутую руку, но Елена Борисовна быстро ее отдернула и проговорила:

— Оставьте неумѣстныя нѣжности. Не до нихъ мнѣ! У насъ большое горе. Нашъ Юрій въ крѣпости.