Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

— Бѣдное дитя! шепталъ онъ. — Вотъ все, что мнѣ осталось на землѣ. Но, Боже! развѣ этого мало для неизбалованнаго счастьемъ человѣка?

Несчастный мужъ печально опустилъ голову.

Спустя два года послѣ описанныхъ происшествій, Элли сдѣлалась госпожею Костоломовой и уѣхала съ мужемъ въ Восточную Сибирь, въ которой тотъ получилъ выдающійся постъ. Въ Петербургѣ оставаться Николай Ѳеофилактовичъ не хотѣлъ, въ виду громкихъ разговоровъ въ обществѣ по поводу его внезапной женитьбы на разведенной женѣ. Малютка Лиза осталась при отцѣ, также покинувшемъ Невскую столицу и перешедшемъ на службу въ одинъ изъ приволжскихъ губернскихъ городовъ.

Я люблю старую Сибирь, не тронутую ни желѣзной дорогой, ни фабриками, ни заводами, ни прочими атрибутами новѣйшей цивилизаціи. Я люблю сибирскій лѣсной просторъ, гдѣ глазъ удивленно созерцаетъ упирающіяся въ небеса столѣтнія лиственницы и могучіе кедры. Я люблю, протянувшіеся на цѣлыя версты, роскошные разноцвѣтные ковры прихотливыхъ цвѣтовъ, радостно, при солнечномъ блескѣ, встрѣчающихъ проѣзжающаго путника. На безконечную нить грустныхъ мыслей наводятъ васъ встрѣчныя партіи арестантовъ, гремящихъ цѣпями и вытолкнутыхъ насильственно на дальній сѣверъ Европейскою Россіей. Это все подонки цивилизаціи, роковыя жертвы сложившихся обстоятельствъ, продуктъ позднѣйшихъ экономическихъ и политическихъ условій нашего общества. Колодники идутъ покорно въ ту страну, которую давно мы привыкли считать громаднымъ пріютомъ преступнаго люда, колоссальною машиной, перетирающею въ себѣ совокупность человѣческихъ страданій и нашихъ духовныхъ недуговъ. О, старая Сибирь много таитъ въ себѣ того, что выработано особыми, лишь ей присущими условіями жизни, и что, конечно, исчезнетъ съ наплывомъ въ нее по открывающимся желѣзнымъ дорогамъ свободнаго люда изъ-за уральскаго и заморскаго пространства. Сибирь уже не будетъ Сибирью, которую коренные ея жители въ шестидесятыхъ годахъ считали колоніей русскаго царства, именуемаго ими иронически «метрополіей». Истый сибирякъ никогда не глядѣлъ забитымъ человѣкомъ. Въ семьѣ его полный достатокъ; крыша дома его не знала соломы; тесовыя ворота его заперты на крѣпкіе засовы; на окнахъ его избы зеленѣли листья фикуса, герани и фуксіи. Гордо оглядывалъ сибирякъ пришлаго человѣка изъ «Рассеи» и, не стѣсняясь, задавалъ вопросъ: «ну, какъ у васъ тамъ?» Страданія физическія и нравственныя составляли столь обыденное явленіе въ сибирскомъ жителѣ, что на нихъ не обращалось никѣмъ никакого вниманія. Сибирякъ зналъ, что его отдаленные предки страдали, страдалъ его отецъ, страдаетъ и онъ, почему же не страдать и другимъ? Въ силу приведенныхъ философскихъ соображеній онъ равнодушно относился къ житейскимъ радостямъ и къ своему житейскому концу. О первыхъ сибирякъ говорилъ, что они кратковременны, о второмъ, — что онъ неизбѣженъ, и надобно быть готовымъ во всякую минуту къ его встрѣчѣ. Поэтому, въ прежнемъ сибирскомъ обитателѣ не было крѣпкой привязанности къ земнымъ благамъ, хотя, съ другой стороны, онъ отличался большимъ скопидомствомъ и даже скаредничествомъ. Но это уже происходило чисто отъ скудости умственныхъ и матеріалистическихъ желаній. Если интеллигентный сибирякъ и любилъ въ свободный часъ почитать, то не свою, а чужую книгу. Коль скоро онъ достигалъ высшаго развитія, то сразу становился либераломъ, не признающимъ никакихъ компромиссовъ со своими противниками и ихъ принципами. Золотой середины, по самой сущности своей натуры, уроженецъ Сибири не признавалъ, такъ какъ и самъ былъ порожденіемъ ненормальныхъ сочетаній суровой дѣйствительности.

Почтенный Николай Ѳеофилактовичъ не имѣлъ никакого понятія о Сибири, когда отправился въ нее съ своею молодою женой. Поѣздка его произошла зимой, въ январѣ мѣсяцѣ, въ самый періодъ трескучихъ сибирскихъ морозовъ.

Первые моменты сибирскихъ дорожныхъ впечатлѣній были уже оглушительны для Костоломова. Съ нимъ случилось необычайное происшествіе. Огромный возокъ его, пріобрѣтенный въ Казани и запряженный въ шесть лошадей, нырялъ по глубокимъ ухабамъ, точно корабль среди безконечныхъ бѣлѣющихъ волнъ. Головы и ноги путниковъ, укутанныхъ въ оленьи мѣха, то поднимались кверху, то опускались внизъ, безпрестанно напоминая о комфортѣ традиціоннаго путешествія въ страну изгнаній и страданія. Подъ возкомъ слышался хрустъ полозьевъ, впереди и сзади звенѣли колокольчики. За благороднымъ сановникомъ слѣдовали троечныя сани съ генеральскою поклажей, поваромъ и горничной. Лакей помѣщался въ будкѣ изъ медвѣжьихъ шкуръ, устроенной на лѣвой сторонѣ возка. Но и при такихъ предохранительныхъ мѣрахъ, на одной изъ станцій за Екатеринбургомъ, при сорока градусахъ мороза, петербургскій нѣжный служитель оказался замерзшимъ. Его оттирали часа три въ Камышловѣ. Но вотъ путешественники начали приближаться къ Ялуторовску. Была полночь. Сѣверный вѣтеръ вмѣстѣ со снѣгомъ налеталъ на движущійся экипажъ и леденилъ глаза лошадей и ямщика. Въ возкѣ горѣлъ фонарь съ выпуклыми толстыми стеклами и освѣщалъ молчаливыя фигуры двухъ супруговъ. Хорошенькое личико Элли скрывалось въ собольемъ воротникѣ, приподнятомъ надъ мѣховою шапочкой. Ея зеленоватые глаза блестѣли не прежнею беззаботностью, а глядѣли задумчиво и грустно по сторонамъ. Около нея тяжело дышалъ Акакій, теперешній ея руководитель и неотвязчивый спутникъ жизни. Что онъ для нея? Можетъ ли вытѣснить онъ ея прошлое, столь свѣтлое, столь радостное? Мать Елены Борисовны, мѣсяца за четыре до ея отъѣзда въ Сибирь, скончалась отъ водяной болѣзни. Дочь Элли осталась съ отцомъ, а сама она неожиданно и насильственно очутилась женой совершенно чуждаго ей по сердцу человѣка. Николай Ѳеофилактовичъ, какъ онъ уже и доказалъ извѣстнымъ намъ разговоромъ съ Эдельманомъ, былъ черствый эгоистъ. Онъ жилъ съ женщинами, пользовался ими, но потребностей въ самоотверженной привязанности не понималъ. Ему чуждо было и состраданіе. Видя частыя слезы жены, онъ внутренно злился, подозрѣвая, что то слезы объ утерянномъ мужѣ. Высшихъ чувствъ Элли о разбитыхъ жизненныхъ идеалахъ, объ исчезнувшихъ надеждахъ на жгучую любовь Костоломовъ не могъ подозрѣвать. Онъ грубо думалъ: «подлецъ Эдельманъ! Навязалъ мнѣ женщину, которая ему надоѣла! Что мнѣ съ нею дѣлать? Амуриться съ женой не приходится, какъ съ постороннею особой. Жена не шевелитъ страсти. Она не кокетлива, скучна, не игрива. А тутъ еще вой дѣтей-котятъ! Не терплю ихъ! Они мѣшаютъ личнымъ удовольствіямъ».

Костоломовъ съ ужасомъ хваталъ себя за голову при одной мысли, что у него могутъ быть собственные щенки. Онъ иногда даже ненавидѣлъ слабый полъ. Среди подобныхъ размышленій вблизи возка раздался неожиданно шумъ. Что-то подъ экипажемъ треснуло, что-то сильно о него ударилось. Колокольчики смолкли, слышалось ржанье лошадей, ругательства, угрожающіе возгласы. Испуганный Акакій безсознательно стянулъ съ себя массивную доху и въ полушубкѣ, крытомъ сукномъ, выскочилъ изъ правыхъ дверецъ возка. Морозъ и вѣтеръ ожгли лицо его мгновенно. Кругомъ не видно ни зги. Чиновникъ защурилъ глаза, хотѣлъ кричать и не могъ. Онъ схватился за щеки, обо что-то стукнулся, потерялъ очки и куда-то полѣзъ. Въ эту минуту около самаго его уха раздался могучій, грозный голосъ: