Лев Кукуев - Море в ладонях

— Очень просто. Своей дорожкой. Не беспокойся, меня кто-нибудь подберет. Здесь и до шоссе недалеко, а там машин хватит…

Километров двадцать было уже позади. До шоссе не менее десяти. «Что она снова придумала?» — нервничал Дробов. Газик медленно ехал за Таней на самой пониженной скорости. С такой поездкой и на половину пути не хватит горючего… Мотор сразу же перегреется…

— Не дури! Садись, пожалуйста! — крикнул он, раскрывая дверцу в ее сторону.

Таня совсем взорвалась:

— Сказала не сяду, значит, не сяду!

Мотор взревел, и машину словно подбросило. «Козел» помчался, не разбирая колдобин и выбоин… Только на следующем перевале Андрей одумался. «Что же это творится?» — спрашивал он себя, заглушая двигатель.

Таня его догнала через четверть часа. Шла по тропинке, обочиной, туфли держала за длинные острые каблучки.

— Вроде бы хватит! — крикнул он зло.

Но она даже не повернулась. Прошла мимо с выражением достойного недоумения, напустив на себя безучастный вид. Он никогда не думал, что могут так нравиться ее оголенные сильные ноги, что умеет она ходить слегка раскачиваясь в бедрах, что может свести с ума кого угодно.

На следующем крутом перевале Андрей нарочно прогнал машину за поворот, сам вернулся метров на двести, пока не увидел дорогу и Таню. До Тани было, по меньшей мере, километра полтора.

Он сошел за обочину, к уступу скалы, улегся в траву. Под руку попала поблекшая ромашка. Андрей подтянул цветок и стал обрывать жухлые лепестки. Он не просто их рвал, а считал. Считал, видимо, для того, чтобы решить для себя: чет или нечет, любит, не любит. Только и не хватало еще ворожить. На его лице появилась гримаса беспредельного разочарования. Он вырвал ромашку и, смяв, отшвырнул…

А мысли снова о Тане, о ней. Можно лежать так вечно и думать. А можно спрятаться за багульник, что растет у самой тропинки. Тогда он схватит Таню, как только она подойдет… Схватит, не даст опомниться, не даст говорить, зацелует, пока не обмякнут, пока не ответят губы ее взаимностью.

Но такого порыва хватило ему ненадолго. Чем меньше оставалось Тане идти, тем реальней он ощущал свое глупое положение.

Андрей встал, подошел к кусту смородины. Кто-то ягоды обобрал. Зато дальше куст. Здесь уже гроздь, вторая. И дальше, дальше…

Под самой скалой было столько смородины, что можно набрать ведро. Но что это там — среди крупных камней?!

Два серых волчонка пугливо жались друг к другу, не спуская глаз с Дробова. Недавно волки задрали на пастбище у Бадана корову и двух телят. Зимою и эти начнут резать скот, диких коз и сохатых. В машине осталась тозовка. Волчица, должно быть, охотится для волчат. Прибежит, почувствует след человека, немедленно сменит логово… И Дробов стал приближаться так, чтоб загнать волчат меж камней…

Все остальное произошло очень быстро. Он бросился на обоих и придавил. Один, что покрепче, вцепился в руку, второй сумел выскользнуть и сразу же скрыться в кустарнике. Сколько теперь ни упрямился пленник, его держали крепкие руки. Он царапался и кусался, скулил и рычал.

Дробов вышел уже на дорогу, увидел совсем близко Таню и в этот же миг почувствовал в спину удар, потерял равновесие…

Таня окаменела, горло перехватило, она не могла даже вскрикнуть, сдвинуться с места. Освобожденный волчонок, дрожа всем телом, вначале пятился к лесу, потом обернулся и тут же исчез в чаще…

А на земле шла борьба. Не на жизнь, а на смерть. Человек и матерый зверь перекатывались друг через друга. То человек валил зверя, то зверь человека. Волчица дико рычала, хрипела. Казалось, и человек что-то кричит и хрипит. Таня не знала, что делать, металась и плакала. Но вот почему-то волчица, откинув голову назад, теперь рвала Дробова только когтями. И к ужасу своему, Таня увидела, что левая рука Дробова все глубже и глубже уходит в пасть хищника, а правая никак не может сжать могучую, лохматую шею…

Сколько все продолжалось, Таня не знала. Но то, что она пережила, было самым ужасным в жизни.

Наконец Дробов оказался верхом на звере. Теперь не одна, а обе руки, окровавленные и страшные, сжимали горло слабеющей волчицы. Лапы ее все меньше рвали на нем одежду, из пасти с пеною прорывались отдельные звуки, глаза мутнели, выкатывались свинцовыми яблоками… А еще через некоторое время Андрей медленно встал, подобрал булыжник и с силой обрушил его на голову зверя.

Таня не слышала глухого удара, она закричала что-то и бросилась к Андрею. Она схватила его, притянула к себе, целовала в губы и в щеки, целовала и плакала.

— Все это я!.. Это все я!..

Он первым ее отстранил. Платье свое она испачкала кровью. Правая рука Андрея не так пострадала, левая была сильно искусана, раны глубокие, рваные.

Таня хватила кусок от подола.

— Зачем? — спросил он, хотя мог и не спрашивать.

— Давай, скорей забинтую! — молила она.

— Не надо. В машине йод и бинты…

Управлять машиной Андрей мог только правой рукой. Левая горела огнем, боль распространилась к плечу. В голове гудело, и временами глаза застилала дымка. Но он упорно, настойчиво вел машину.

Лишь к вечеру на пониженной скорости они добрались до Бадана.

Старый и белый как лунь хирург обещал руку отремонтировать. Сразу ввел сыворотку против столбняка. По мнению Тани, назначил безжалостно сорок уколов в живот от бешенства. Она не знала, еще, что и ей суждено со временем угодить в эти большие, крепкие руки.

Только себя винила Таня во всем. Надо же так: не позже не раньше понять, что Андрей небезразличен ей с первой их встречи. Почему же она не разобралась во всем раньше? А теперь, когда по ее вине он чуть не погиб, бросается к нему на шею. Не гадко ли это? «Так или нет?» — спрашивала она себя в сотый раз.

Ершова свалил радикулит. Эту прелесть он «отхватил» в сорок четвертом году на Одере, когда во время бомбежки провалился под лед у Кюстрина. Ему удалось выплыть. Но с той поры стоило настудить ноги или понервничать, как болезнь приковывала к постели на две-три недели. Наверное, это зло было б недолгим и немучительным, но спустя три года в якутской тайге он крепко промерз и слег.

Пурга свирепствовала третьи сутки. Тетерева и глухари зарылись в глубокий снег. В таежных падях и пихтачах прятались лоси, косули, изюбры. Волки и те не рыскали по тайге, если не принуждал к тому лютый голод.

В экспедиции, где было всего три домика да складской амбар, все ушли на поиски двух геологов, не вернувшихся из тайги. Остались Ершов, молодой якут Кеша и его русская жена с цыганским именем Зара. Остался Кеша не потому, что не хотел помочь поиску, Зара ошиблась, обещала сына родить через месяц и вдруг заохала, присмирела, заплакала.

Кеша надел широкие лыжи, подбитые оленьей шкурой, ушел в пургу. В двадцати пяти километрах на метеостанции жил врач, единственная надежда на помощь.