Лев Кукуев - Море в ладонях

— Шиш тебе! Шиш! — говорил я ему и бежал торговать газетами или чистить ботинки солидным прохожим.

Но я всегда был отходчив и незлопамятен. Уж очень любят душу мою эти двое. Я-то без них проживу, а им без меня не прожить. Один шепчет в ухо одно, второй другое.

Я отпиваю из кружки глоток, а Херувим брезгливо морщится. С усмешкой щурюсь в сторону Черта и тот, угадав мои мысли, протянув лапу перед собой, прямо из ничего берет кружку с пенистым пивом, смачно отхлебывает. Меня за свой счет этот шельма ни разу не угощал. Черти стали не так щедры, да и Херувим из одного хлеба что-то ни разу не сделал пять. Видать, не в Христа пошел…

— И на чем мы остановились? — спрашиваю я.

— На житие в Потустороннем Мире, — смиренно напоминает Херувим.

Возведя глаза к прокопченному табаком потолку, он восклицает:

— Слава Всевышнему! Ты должен писать о его деяниях. Все, что создано в Мире — создано им!

— Постой, постой! — сдерживаю его. — Я отложил рукопись, чтобы перекусить. Не будь же столь многословен.

Агнесса приветливо улыбается из-за буфетной стойки. Я постоянный ее клиент. Моих собеседников она все равно не увидит, как не увижу я того игривого бесенка, который запрятан в ней, который заставляет гореть блеском ее глаза, когда в дверях погребка появляется бледнолицый скрипач музкомедии и приносит ей контрамарку в служебную ложу на новый спектакль.

Херувим не слишком почтителен:

— Да, да… О деяниях Всевышнего, кому ты обязан всем, ты должен слагать свои песни.

Я отрезало кусочек сосиски, накалываю на вилку горошек, макаю в горчицу и отправляю все в рот.

— А ты как думаешь? — спрашиваю у Черта.

— Шило! — хихикает он и потирает лапу о лапу с такой быстротой, что электрические разряды щелкают в его ладонях. — Брешет! Никому ничего ты не должен… Шило! Твой капитал — твои книги!

«Понятно! И ты вбиваешь костыль! — думаю я. — Нет, мой капитал — те двести тридцать миллионов, которые работают на меня и на которых работаю я…» Склоняю в раздумье морщинистый лоб на кулак. Двумя этажами выше — скрипучий диван, стеллажи, три кресла и стол да пишущая машинка с закладкой. Сегодня писалось неважно. Сегодня за традиционной порцией сосисок и кружкой пива даже спустился раньше…

Черт тычет под бок и кивает в сторону Агнессы. Девушка разглаживает складку чулка чуть выше округлого колена.

— Как быть? — хихикает Черт. — У нее крутые бедра и пышная грудь.

— Все богом дано и богом будет взято, — ворчит Херувим.

— Дурни! — говорю я им. — Совсем измельчали!

Это действует магически. Черт скрестил лапы на тугом животе тем самым крестом, какой ненавистен всем чертям с их рождения. Херувим закусывает губу. Его лицо вытягивается в иконописное немое выражение, словно в горле застрял железнодорожный костыль.

Устало вздыхаю и спрашиваю:

— И очень я нужен вам?

Херувим гнусавит:

— О, господи, образумь свое чадо грешное.

Это меня взрывает:

— Где был твой господь, когда я взывал к нему со слезами в глазах?!

— Пути господни неисповедимы…

— Неисповедимы?! — почти кричу я.

Меня душит зло. Я изранен, контужен. Возле тысяч невинно загубленных душ взывал в Бухенвальде ко всем земным и небесным силам. Где был Херувим и его жалкий бог в эти страшные годы войны?! У меня сжимаются кулаки, и Херувим исчезает. Изогнувшись подковой в холуйском поклоне, в угол пятится Черт и скрывается, словно мышонок в норе. Пока поднимаюсь, чтоб закончить рассказ, — негодую. Но после этого пишется лучше. Пишется потому, что люблю я людей, саму жизнь. Готов драться штыком и пером за нее!»

Ершов перевел дыхание, но Ксения Петровна не верила, что закончен рассказ. Стояла и в зале по-прежнему напряженная тишина. Скользнула улыбка по лицу Ершова:

— «На следующий день, доволен и весел, спускаюсь в свой погребок. Сосиски с горошком, кружечку пива, — говорю я Агнессе и по-отцовски касаюсь ладонью ее щеки. Она славная девушка, совсем такая, какой была для меня Марийка. Щеки Агнессы горят, как зори весеннего утра. Она любит меня, а точнее мои рассказы. И это ничем не грозит ни ей, ни ее возлюбленному. А я растроган, признателен, сентиментален, как большинство чудаков в моем возрасте. Ее доброе отношение всегда согревает меня. Больше того, в своих рассказах я многим обязан этой девчонке.

У святых отличный нюх. Не успеваю взяться за вилку и нож, как Херувим сидит рядом. «Не те времена, не те!» — думаю я, когда появляется Черт. Это раньше можно было сказать: пока бог спит — резвятся черти. Теперь не проспит ни тот, ни другой. В двадцатом веке души заметно подорожали. Того и гляди человек на луну заберется, того и гляди привенерится… Непристойно даже звучит. А сверху плевать всегда удобнее было. Гляди, угодишь и на лысину богу.

Что такое ад — я себе представляю. Котлы с горячей смолой и кающимися грешниками ничто в сравнении с пережитой войной. А вот, что такое рай — убей, не пойму.

— Так ты говоришь — это верх самого блаженства? — спрашиваю у Херувима.

— Воистину так, — подтверждает с пристрастием он, возведя руки лодочкой к бороденке.

— Шило! — хихикает Черт и елозит на табурете, как на шкуре ежа. — Он все треплет…

— А ты не мешай, — одергиваю его.

— Рай — это вечно зеленый сад, — гнусавит святой. — На деревьях яблоки слаще меда…

— А березы там есть? — спрашиваю его. — Наши русские березы?

Херувим блаженно щурит глаза, разглаживает костлявой рукой бороденку, делает вид, что не слышит. А для меня рай не рай без есенинской белой березы.

— Повсюду певчие птицы. В лугах пасутся олени. Там лань и лев не обидят друг друга, как два голубка на земле…

«Жирная и ленивая птица, — говорю я себе, — от воробья и то больше пользы. Сады очищает от нечисти».

— В озерах плавают золотые карпы…

— Ну, а жрать-то их можно? — срываюсь я.

— Шило! — хохочет Черт в сторону Херувима. — Как быть?

Херувим не удостаивает Черта вниманием. Решил крепко сидеть на своем колченогом Пегасе:

— В садах и парках божественная музыка…

— Предположим, мне все равно, какая она. А вот Агнессе — ей твист подавай, да так, чтоб в ритме музыки тело само изгибалось, чтоб ноги не знали покоя, чтоб хмель веселья ударил в виски…

Черт строит рожицу Херувиму и отбивает копытами дробь не хуже цыгана на мостовой:

— Шило! Не на того нарвался!

— Для каждого музыка будет та, что ему по душе.

— Как в итальянских соборах после моления — танцы под джаз?

— Воля Всевышнего, — соглашается Херувим.

— Пусть будет так, — соглашаюсь и я. — Но вот что скажи: в вашем раю все равны? Один над другим не стоит ни с палкой, ни с проповедью?

— Воистину так!

— А бог?

— Все мы его рабы.

— Рабы таки! И вот никак не пойму: прожил мой дед девяносто годочков. В церковь ходил аккуратно. Спину гнул на помещика и умер, не выпуская из рук соху. Бабке хозяйский бык живот пропорол рогами, когда ей пошел тридцатый годок. Первенец их от недоедания богу душу отдал грудным младенцем. Все достойны, чтоб быть в раю? Так или нет?