Феликс Овчаренко - Море штормит

— «Простым рабочим поступил на завод и воспитанник детдома Александр Кочкин. Здесь он приобрел специальность, стал машинистом вращающихся печей…» Это была заметка о донецких цементниках.

Александр Кочкин! Сашка… Орлов сломал несколько спичек, прежде чем ему удалось задымить трубкой. Забыв обо всем на свете, в смятении спрашивал он себя: что это — совпадение или счастливый случай, радость или напрасно вспыхнувшая надежда? Что же это наконец?!

В тот же вечер написал и отправил в Донбасс взволнованное и полное ожидания письмо. Он знал мудрое житейское правило: кто не обольщает себя шаткими надеждами, тот застрахован от горечи разочарований. Но как мог он не поверить в счастье, если в ушах стоял шум корабельных сосен и казалось — в упор на него смотрят ставшие когда-то родными глаза.

Весь следующий день Орлов ходил сам не свой. Тогда-то он и спросил впервые, слыхал ли что-нибудь Вершинин о машинисте Кочкине. Орлов знал, что парторг год назад ездил на Амвросиевский завод и что память у него цепкая. Но разговор с ним ничего нового не добавил. Оставалось только ждать.

И вот прочитанное письмо лежит на столе. Орлов медленно подходит к столу. Отдергивает занавеску и пристально, долго смотрит сквозь синеватое стекло туда, где на фоне потемневшего вечернего неба, словно снизившиеся звезды, блестят огни родного завода. А через несколько минут в комнате с серебристыми обоями, колыхаясь, плавают уже сизые облака табачного дыма и музыка из приемника заглушает скрип гнущихся от тяжелых шагов половиц.

Орлов снова подносит к свету голубой конверт, зачем-то разглаживает его на ладони. И опять дрожит в руке сложенный вдвое листок.

«Дорогой Дмитрий Степанович!

Не знаю, что вам и сказать. Трудно писать такие письма. Словом, произошла ошибка. Все хорошее, что вы тут мне написали, я попросту не заслужил. Живу я один — это верно. Отца с матерью не помню. А вот партизанить мне не пришлось. Ходил в то время пешком под стол. Мне и сейчас-то всего девятнадцатый.

Выходит, письмо не мне. А тезка мой, сдается, был настоящим человеком. Я хлопцам своим в общежитии рассказал, так они говорят: мне до него далеко. И верно. Норму я на обжиге, правда, даю, а вот вечернюю школу снова бросил. Да еще недавно с получки перебрал. Чуть выговор не закатали. Стыдно теперь людям в глаза смотреть. Хлопцы говорят: драть меня надо, да некому. И верно — некому. Один ведь я.

На этом все. И есть еще у меня к вам просьба. Что-то неспокойно мне стало. Прямо уж скажу: можно, я буду вам писать про свою жизнь? Если нет — не обижусь. И вообще, подамся я скоро куда-нибудь на Сахалин. Советуете?

А что так получилось, ну, совпадение это, мне, ей-богу, обидно. Понимаю, будете переживать, а как тут быть, ума не приложу. Не знаю. Может, что не такие сердитесь. А если что, только скажите — в кровь расшибусь, но сделаю. Впрочем, кончаю.

Орлов снова раскурил трубку. Тяжело выдохнул дым, не спеша стая расстегивать бушлат. По стеклу застучали крупные капли давно уже собиравшегося дождя.

По шоссе то и дело проносились громыхающие на повороте самосвалы. Торопливые лучи фар с разбегу ударяли в окна и мчались дальше, вспарывая плотную осеннюю мглу. Орлову вдруг отчаянно захотелось, чтобы хоть кто-нибудь постучал в дверь, вошел к нему, присел рядом. Может быть, тогда в комнате стало бы теплее. Он приглушил приемник и прислушался. Нет, никого. А ведь вчера и Сергей Ласкин за Тургеневым прибегал, и Таня-соседка весь вечер заколачивала в стену какие-то гвозди. Вчера… А сегодня он один и перед ним письмо, погасившее надежду.

«Постой, а как все-таки быть с этим хлопцем из Донбасса? Что же ему ответить? Парень он, видать, не простой… — Орлов нахмурился, еще больше наморщил лоб. — Молод, конечно, а ведь тоже не сладко одному-то…»

Дождь не прекращался. По-осеннему нудный и упрямый, он продолжал настойчиво барабанить в окно. Близилась ночь.

— Принимай гостя! Самовар готов? — прямо с порога пошутил Вершинин и начал ожесточенно вытирать забрызганные грязью сапоги.

Орлов, никак не ожидавший этого визита, не нашелся сразу, что сказать, и немного смутился. Но Вершинин не заметил его растерянности. Вымокший до нитки, продрогший на холодном ветру, он тем не менее был в отличном настроении и вовсе не собирался унывать.

— Ты, собственно, с чего это сияешь? Лужу, что ли, перепрыгнул? — невольно усмехнулся Орлов.

— Не лужу, а море! С генератором разделались, понимаешь? В душу ему залезли, всю схему проверили, а нашли-таки загвоздку! Теперь держись, дело пойдет, — не переводя дыхания, выложил Вершинин, и на его утомленном лице снова появилась добродушная улыбка.

— Домой, значит, не попал?

— Ну, мои, брат, привыкли. В милицию звонить не станут.

— А я вот тут музыку слушаю, — словно оправдываясь, как можно спокойнее сказал Орлов и включил приемник чуть ли не на полную громкость. Письмо, лежавшее на столе, он уже успел прикрыть книгой.

Вершинин взъерошил и без того стоявшие торчком волосы и, потирая озябшие руки, весело тряхнул головой:

— Совсем уж было домой бежал, да решил все-таки к тебе заглянуть. Кой-чего сказать надо…

«Знаю твои разговоры, — с досадой подумал Орлов, — снова начнешь агитацию. Пришел ведь, и дождь ему не помешал…»

А Вершинин помедлил, совсем уже другим, почти строгим голосом закончил:

— Давай-ка все-таки вспомним того машиниста. Кочкина твоего…

Орлов так круто повернулся, что чуть не выронил трубку. Должно быть, он переменился в лице, потому что Вершинин сразу же замолчал и подозрительно сощурил глаза. Орлов стиснул зубы, тяжело оперся рукой о стол, захватил в кулак скатерть. Опять зашумели в ушах как пламенем охваченные корабельные сосны.

— Степаныч, да ты, брат, что? — Вершинин бросился к нему. — Сердце? Присядь-ка давай…

Сказано это было таким хорошим, тревожно взметнувшимся голосом, что Орлов мгновенно почувствовал, как у него снова заныло в груди, но тут же вздохнулось свободнее, будто что-то там перевернулось.

— Угадал, сердце… — Он опустился на скрипнувший стул, встретился взглядом с усталыми, напряженно застывшими глазами Вершинина и вдруг отчетливо, с каким-то радостным облегчением понял, что сейчас, как другу, расскажет ему обо всем.

…Вершинин слушал молча. Ничем не выдал своего волнения, не проронил ни слова. Боялся перебивать. Человек, быть может, впервые в жизни брал вот так и доставал слова из самого сердца. Наконец Орлов отодвинул книгу и протянул ему голубой конверт.

Вершинин прочитал письмо, задумался. Столкнулись над переносицей густые кустистые брови. Как человек, немало повидавший на веку невзгод, он хорошо понимал, что в такую минуту нужно не утешать, а говорить уверенно, твердо, так, чтобы в твоих словах не было фальши, чтобы тебе верили. На фронте тоже, бывало, смотрит в глаза раненый товарищ, ждет ответа, а взгляд, перед которым не покривишь, предупреждает, огнем жжет: только не успокаивай зря, будь другом, слышишь?..