Феликс Овчаренко - Море штормит

Аплодисменты гремели все громче. Саша стоял, опираясь на стул, и радостно, но сдержанно улыбался. Он улыбался людям, которые даже не подозревали, что этот черноволосый баянист не видит их, а только слышит и чувствует чутким, трепещущим сердцем.

Я отыскал взглядом Тоню. Она стояла у края занавеса и изо всех сил хлопала в ладоши. Так, что даже, растрепались ее золотистые, вьющиеся крупными кольцами волосы. Губы у нее пересохли. Очевидно, от волнения. А в глазах, еще недавно безоблачных и озорных, сейчас — я готов был поклясться — блестели слезы. Рядом стоял, облокотись на пианино, Геннадий Ракитин. Он так же, как и я, смотрел на Тоню. С его смугловатых щек почему-то исчезли ямочки.

В это время пожилой шахтер из первого ряда встал с места и протянул Ленинградцу записку. Тот не шелохнулся. Рука с запиской повисла в воздухе. Не успел я сделать и шагу, как меня опередил Геннадий. Он подошел к краю сцены и что-то шепнул шахтеру. Записку, не читая, сунул в карман.

За кулисами он развернул ее и показал ребятам. Всего несколько слов: «От бывших солдат большая просьба. Сыграйте нам что-нибудь фронтовое». Все переглянулись. Тоня сказала:

— Обязательно прочтите ему. Он сыграет.

— А я думаю, не стоит, — отрезал Геннадий.

— Почему? Он же Ленинградец.

— Ленинградцы бывают разные…

— Не заговаривайся. — Это уже сказал я. — Не ты один воевал.

— Эх вы… — махнул рукой Ракитин и знаком отозвал Тоню в сторону. Но она не двинулась с места. Она слушала, как играет Саша.

Снова загремели аплодисменты. Через минуту к нам подошел Ленинградец.

— Тут тебе записка, — сказала Тоня. — Вспомни что-нибудь фронтовое. Сыграй вчерашним солдатам.

Саша побледнел. Ракитин усмехнулся:

— Ну что тебе стоит? Ты же Ленинградец…

Я не знаю, что ответил Саша. Меня вызвали на сцену. Но зато я хорошо теперь знаю, что было потом.

Вскоре Геннадий и Тоня вышли из клуба. На улицу доносились звуки спортивного марша. Ребята показывали акробатический этюд. Высоко в промороженном небе дрожали от холода редко разбросанные, почти невидимые звезды. Геннадий и Тоня приблизились к заколоченному досками запасному выходу. Поднялись на припорошенное пушистым снегом крыльцо.

— Так что ж ты хотел мне сказать?

— Тоня… — Геннадий заглянул ей в глаза.

— Говори…

— Я тебя люблю, Тоня…

— Я знаю.

— Зачем же молчишь?

— Не знаю, как быть…

В клубе снова послышались рукоплескания. Весело, по-цыгански беспечно заиграла гитара.

— Я все обдумал. Скоро получим дипломы. Поедем вместе?

— Не знаю, что тебе и сказать.

— Нет, ты скажи. Я тебе безразличен?

— Зачем же ты так… Не в этом ведь дело.

— Кто-то другой?

— Не нужно, Геннадий. Мне и так тяжело.

— А мне легко?

— Кое-кому еще труднее.

— Сашка?

Тоня кивнула.

— Ты его любишь? — Геннадий сузил глаза.

— Не знаю даже, как тебе объяснить. Любовь это или что-то другое, но он такой человек, без которого мне будет трудно. Трудно и одиноко. Понимаешь?

— Нет.

— Что ж, и я не сразу это поняла.

— Ты просто жалеешь его.

— Неправда. Он не из таких. — Тоня заговорила быстро и горячо. — У него же воля. Всем бы такую. Тогда бы и жизнь по-другому пошла. На иного посмотришь: «Бросаю курить!» Растопчет ногой папиросу. А через неделю, глядишь, снова дымит как ни в чем не бывало. Привычка! Папиросу даже не в силах одолеть. А Саша английский без единого пособия сокрушил. Слыхал ведь, как «Гамлета» он в дороге на память читал. Играть не умел. Научился! Без нот, без подсказок. Теперь даже музыку сочиняет. Я это точно знаю…

— Но он же слепой!

— Зато настоящий.

— Ты все это выдумала, Тоня. Не спорь. Тебе сейчас хорошо. Фантазия умиляет. А что будет завтра? Если ты с ним… Ты думала, что его ждет? В лучшем случае вакантное место в пыльном архиве. Никогда ты не сможешь пойти с ним в кино, любоваться картинами, спешить на стадион. Никогда у тебя не будет нормальной семьи. Да что там! Он ведь даже не представляет, какие у тебя глаза…

— Он сильный. С ним и я становлюсь сильнее.

— Он слепой.

— Он честный, прямой…

И тут Ракитин не выдержал. Ревность, обида, глухо кипевшая злость захлестнули его. И он почти крикнул Тоне в лицо:

— Да он же вас всех обманул!

— Что?

— Да, обманул. Чтобы в героях ходить. Чтобы сочувствовали его судьбе такие, как ты.

— Не смей!

— А ты спроси его, воевал ли он хоть один день?

— Но ведь он же Ленинградец…

— Такое же он имеет отношение к Ленинграду, как я к Парижу…

— Не верю. У него глаза… Это от раны…

— А знаешь ли ты, что он во время войны со шпаной от матери убежал? Бродяжничал, с хулиганами где-то шлялся. Может, ему в драке…

— Подлец!

Ракитин и Тоня вздрогнули. У крыльца в одном пиджаке нараспашку стоял Ленинградец.

— Я бы тебя сейчас ударил, — тихо сказал он, подойдя к ним вплотную. — Если бы…

— Если бы что? — Не своим голосом отозвался Ракитин.

— Если бы Тони здесь не было.

— Саша… — позвала его она. Ракитин же словно примерз к крыльцу.

— Ты меня, Тоня, прости. Случайно наткнулся. Но раз уж услышал, так я сам скажу. Сейчас же. При нем. Пусть слышит. Люблю я тебя.

Скрипнул снег под ногами Ракитина. Он рванулся с крыльца. Но Саша преградил ему дорогу.

— Постой! Не кончил еще… Про Ленинград ты здесь верно сказал. Не воевал я ни дня. Из дому убежал — тоже верно. Нет, ты погоди… А только шпана тут ни при чем. Я же на фронт убегал. К тем, кто в блокаде. И если бы не бомбежка… Если бы не бомбежка…

— Саша… — взяла его за руку Тоня. — Довольно…

— Ты же все это знал, Ракитин.

Послышались торопливые шаги. К крыльцу подлетел Колька Снегирев. От него валил пар.

— Ребята! Куда вы все запропастились? Надо же концерт продолжать. Генка, ты что? Тоня? — он растерянно смотрел на них и ничего не мог понять. — Сейчас ваш дуэт. Вы слышите?

Все молчали. Колька вгляделся в напряженно застывшее лицо Ленинградца и тут только заметил, что тот стоит без пальто.

— В чем дело? Концерт хотите сорвать? Коронный же номер…

Тоня вдруг прижала ладони к лицу, порывисто отвернулась в сторону. Плечи ее вздрогнули. В следующее мгновение она уже сбежала с крыльца и, не видя тропинки, бросилась по глубокому снегу в темноту.

— Не трогайте ее, — ледяным голосом сказал Сашка и медленно направился к освещенному крыльцу.

Коронный номер был сорван. Но сцена не пустовала. К удивлению многих, на эстраду снова вышел слепой баянист. Встретили его восторженно. Но он поднял руку и попросил тишины. А потом негромко, но так, что все услышали его голос, сказал:

— Я никогда не воевал. Не сражался за Ленинград. Но я всегда мечтал быть с теми, кто защищал этот легендарный город. Я сыграю вам свой марш, который еще не исполнял ни разу. Он называется «Ленинградцы»…