Феликс Овчаренко - Море штормит

Не передать словами, как взволновала нас Сашкина музыка. Словно гонимая яростным ветром войны, мужественная, литая мелодия бушевала не только в звуках. Она стучалась и смело входила даже в наглухо закрытые сердца. Шахтер, пославший записку, наверняка сжал до боли зубы. Боясь пошелохнуться, он, будто завороженный, следил за стремительными движениями побелевших Сашкиных рук, и я убежден, что перед его повлажневшими глазами во весь рост вставало Незабываемое. Никогда еще Сашка Ленинградец не играл с таким вдохновением.

…Много лет отсчитали мы с того памятного дня. Сегодня нас уже никто не зовет молодыми специалистами. Видимся мы, бывшие однокурсники, редко. Вот только Сашка постоянно встречается мне в пути. И совсем не потому, что живет он в нескольких кварталах от меня. Просто такая уж у него натура. Беспокойным не сидится на месте. Раньше я знал лишь одно: Нагорный в вечерней школе рабочим историю преподает. Потом я встретился с ним в университете культуры. Лекцию он читал. О Парижской коммуне. А теперь еще, говорят, заводским ребятам из драмкружка помогает. Музыку взялся к спектаклю о целине написать. Ленинградец… Романтик…

Каждый день я гляжу ему вслед. Каждый день вместе со своею дочуркой он проходит мимо моего окна. Она очень похожа на него. Такая же стройная и суровая с виду. Только волосы у нее не отцовские. Золотистые и вьются вовсю. Точь-в-точь как у Тони.

Был субботний вечер. По студенческому обычаю в общежитии устроили танцы. Все жильцы высыпали в коридоры. Оторвались от книг даже вечно занятые аспиранты.

И только двое, второкурсники Николай и Сашка, не откликнулись на призывные звуки аккордеона. Им было не до веселья.

Сашка, голубоглазый шутник и всегда восторженный малый, сейчас убитый горем сидел у окна. Молча барабанил пальцами по подоконнику, морщиня лоб… Валя, кудрявая первокурсница с биологического факультета, которую он ценил дороже всего на свете, сегодня в решительном разговоре сказала, что… что не любит его. Если бы только это! Еще бы полбеды. А то ведь она другого любимым назвала. И кого?! Алешку — Сашкиного друга и земляка… Вот и вышло так, что еще вчера Сашка имел двух друзей, а сегодня из-за Валиного признания да и характера своего вспыльчивого — ни одного не имеет.

Николай тоже глядел невесело. Наклонив голову, ходил взад-вперед. Вот уже полчаса в комнате висит напряженная тишина, наступившая после горьких слов Сашки, а он, Николай, не может сказать ничего ободряющего. Вдобавок еще в голову, толкая друг друга, лезли досадные воспоминания. Не вовремя нахлынули они, не вовремя! А впрочем…

Николай подошел к окну. Взял Сашку за плечи и слегка его встряхнул:

— Ну, не горюй, браток. Поговорим лучше. — Николай сел рядом. — Сказала «нет», с другом поссорился… В жизни все бывает.

Сашка невесело усмехнулся и только кивнул головой. Николай продолжал:

— Я тебе о Сахалине кое-что рассказывал. Как служил, работал портовиком. А вот еще один случай… Словом, к месту… Были у нас в порту два друга. Мотористы Григорий и Ваня. Дружили — водой не разлить. Всегда вместе. Вечером идут по набережной с баяном, молодые, веселые, да так поют, что рыба из воды выскакивает… Дружба у них еще флотская. Бескозырками после первого года службы обменялись. С тех пор неразлучными были. Да вот… Словом, Гриша влюбился в рыбачку Олю.

Николай оживился, его темно-карие глаза как-то по-особенному заблестели.

— Ну, брат, дивчина! Идет в намокшей парусиновой робе, в чешуе рыбной, в сапогах грубых. А лучше тебе и не нужно. На десять других, во всяких шелках с ног до головы, не променяешь! Не такая она, чтобы уж очень красотой выдающаяся, а все-таки то, что называют «неотразимая». Лицо открытое. Глаза голубые и черт знает какие ясные. Под зюйдвесткой тугие косы русые спрятаны. И певуньей была первой. Голос чистый, зальется — и веришь, что все побережье слышит ее. Работала с хлопцами наравне… Короче говоря, влюбился по бескозырку наш Гриша в рыбачку звонкоголосую. И она к нему душевно относилась.

Парень Гриша был из себя статный, крепкий… Словом, девчата его уважали. Так вот, вместе с Олей делит он каждую свободную минуту. Мчит на катере мимо ее сейнера — бескозыркой помашет. Останутся вдвоем. «Что хочешь, все отдам, все сделаю для тебя», — говорит ей. А она смеется. «Море всего больше люблю», — отвечает. Вот они вдвоем на шлюпку и — по волнам. А когда Гриша с Ваней наладили старый катерок, оставшийся от японцев, который уже на слом хотели списать, стали втроем бороздить море. Гриша в моторах был знатоком. Любую систему как свои пять пальцев изучил. Катер в его руках — что баян в Ивановых. Так вот, Гриша — на штурвале, Ваня играет, а Оля тяжелую косу теребит и — соловьем. Словом, тут тебе ничего не нужно, только бы нестись вот так и нестись к горизонту.

Радостно становилось Грише в такие минуты. Веселье из него так и рвалось, обо всем он тогда забывал, одну Олю видел перед собой. — Николай тяжело вздохнул — А надо было и вокруг посмотреть… Впрочем…

До поры до времени все вроде бы шло хорошо. Гриша уж Ивану представил дело как окончательно слаженное. С этого и началось. Иван ничего не ответил, а на другой день кататься не пришел. Заметил Гриша, что Оля будто увяла сразу. Что-то у него в груди тревожное шевельнулось… А она говорит: «Ваня где? Что ж это он…» Песен в тот вечер не пела. А над морем, как назло, чей-то баян грустил. И в следующий раз Иван не пришел. И снова баян сиротливо играл что-то грустное, будто звал кого-то. А потом… Словом, Оля ушла к Ивану.

Николай внимательно глянул на Сашку. Тот, нахмурив брови, с интересом ждал продолжения рассказа.

— Не звал он ее… — Николай снова посмотрел на Сашку. — Любовь позвала. Бросила их, как говорят, в объятья друг другу. И все. Дружбу Гриши да Ивана как о причал хватило — треснула и надвое раскололась. Ходит Григорий, с Ваней не говорит. Тот ему что-то объясняет, а он в ответ: «Уйди, сам знаю…» Встреч с Ольгой избегает. И горем ни с кем не делится. Люди смотрят — все видят, а как помочь? Идет время, а Гриша на Ивана по-прежнему волком глядит, обида в глазах. Трудное это дело — уважать чужую любовь, когда она на обломках твоей расцвела. — Взгляды Николая и Сашки встретились. — А тут еще разговор пошел: свадьба у Ивана с Олей скоро, после осенней путины. Узнал такое Григорий — боль вскипела. Ушел к морю. Бродит по берегу. Море гудит, и сердце камнем в груди переворачивается. Шторм собирался, по-осеннему внезапный. Ветер воду пенит. Серые тучи как будто из воды вынырнули. А Григорий ходит, туч этих мрачнее. Один с невеселыми своими думами.

Любовь, брат, дело сложное. Из сердца сразу не выкинешь, верно сказано. — Николай медленно провел рукой по лицу. Взъерошил темные волнистые волосы. — Ходит Григорий. В море шторм начинается, а на душе у него уже давно штормит. — Николай на мгновение задумался, как бы припоминая что-то, и стал рассказывать дальше. — А в тот день на рейде японский пароход стоял. Он к нам в порт за бумагой пришел. Ковш у нас мелкий, крупные суда в него не входят — на рейде качаются. А катера буксируют к ним плашкоуты [3] Плашкоут — несамоходное плоскодонное судно, служащее для погрузки и выгрузки других судов в порту. с грузом. Один плашкоут подтянут, пока его разгружают — буксир за другим идет. Вернется с ним — порожняк забирает. Вот «японец» так и грузился. Да в тот вечер вышло неудачно. Синоптики наши, как всегда, пообещали погоду ясную, а тут — шторм! Гриша в тот момент об этом, конечно, не думал, да вдруг услышал сирену. Завыла — значит, что-то неладно. Григорий от своих дум очнулся и — сломя голову в порт. По песку бежать тяжело, а он несется — ветер в ушах свистит. Прибежал и слышит: беда стряслась.