Феликс Овчаренко - Море штормит

— Раньше надеялся — сын будет. А теперь… — Орлов взглянул на конверт и с горечью добавил: — Да и что этому парню сказать, тоже вот не придумаю. У него ведь своя судьба, своя дорога… На Сахалин вон собрался…

Вершинин быстро вскинул на Орлова радостно заблестевшие глаза и с какой-то особой, давно уже хранившейся в душе, но неожиданной даже для самого себя нежностью сказал:

— Эх, Степаныч! — Он обнял его за плечи. — Да ведь хлопец сам к тебе рвется! Будет у тебя сын.

— Правду говоришь? — Орлов весь напрягся и даже подался вперед.

— Правду.

— А как знаешь? Меж строк прочитал?

— Письмо, оно само собой. Ты, брат, соседку свою, Таню Юрасову, благодари. Чего уж тут таиться. Она мне про твое ожидание, про беспокойство и про письмо сегодняшнее все, что могла, рассказала. А позвонить в Амвросиевку вместе надумали. Она же у нас лучшая телефонистка. Мигом устроила. Вот я с Донбассом и переговорил. Меня там еще не забыли…

— А что же тебе про сынка… про Кочкина моего сказали? — тихо спросил Орлов, даже не заметив, что из давно потухшей трубки на скатерть просыпался серый, как цементная пыль, пепел.

— Видишь ли, твой Кочкин — парень горячий. Получил письмо и на другой же день — к начальству: хочу на Урал. Там, говорит, у меня родня объявилась. Вот только ответа дождусь — и в дорогу…

— Так и сказал?! — Орлов выпрямился во весь рост, растерянно и в то же время восхищенно посмотрел на Вершинина и, стараясь пересилить волнение, неуверенно спросил: — А как думаешь, сможем мы с ним… Ну, понимаешь, парень уже взрослый, сам себе хозяин… Как нам вместе-то?

— Об этом не тревожься. Если уж потянулись друг другу навстречу — обязательно породнитесь. Так, брат, уж человек устроен. — Вершинин понизил голос: — Ты же Лешку нашего знаешь. А мы ведь в семью его взяли — все уже соображал. Да что ты так на меня глядишь? Усыновили мы его, когда в Тагиле работал. Многие тогда детей ленинградских… которые после блокады… к себе — как родных. У нас ведь в роду голубоглазых и в помине не было. Ну, да об этом много не говорят…

Орлов разом как-то просветлел. В его потеплевших глазах, в самой их глубине, вспыхнули, зажглись солнечные искорки.

— Вот ты какой… — И голос отчего-то дрогнул чуток.

Вершинин смущенно улыбнулся, повертел в руках книгу и тоже поднялся из-за стола.

— Тай ему и напиши. Вместе, мол, с Лешкой Вершининым будете на завод ходить. Обжигальщики нам нужны. На тысячи верст вокруг стройка идет!..

Было уже совсем темно, когда наконец Вершинин собрался домой. Невольно поежился, надевая сырой, насквозь промокший плащ.

— Постой, — тоном хозяина приказал Орлов и через минуту вышел в коридор с огромной, на свой рост, шуршащей плащ-палаткой. — Давай облачайся. По-боевому. Для твоей должности наряд самый подходящий.

А потом задержал уже на пороге:

— Слушай, Григорий, что это ты мне о каком-то собрании говорил?

Вершинин, старательно нахлобучивая капюшон, только махнул рукой:

— Успеется. Завтра напомню.

По-прежнему лил осенний, несмолкающий дождь. Ночное беззвездное небо нависло сплошной хмурой тучей. Злыми порывами, шумящим прибоем набегал с севера стонущий ветер. С трудом выдергивая из вязкой грязи сапоги, Вершинин шел по обочине шоссе. Разрывая завесу ненастной ночи, вдали мигали огни, казалось, плывшие ему навстречу. С каждым шагом они разгорались все ярче, все сильнее.

Вершинин оглянулся. В окне у Орлова тоже светился огонек.

Каждое утро в одно и то же время они проходят мимо моего дома. Он, высокий, черноволосый, широко и уверенно шагает через наш двор, идет как по прочерченной линии, глядя прямо перед собой. Она крепко держит его за руку и быстро-быстро семенит рядом. Ей трудно за ним поспевать. Она еще маленькая. Но девочка не показывает виду. У нее, наверное, будет упрямый характер.

Я выхожу на работу и пересекаю двор на пятнадцать минут позже, чем они. Иду той же самой дорогой. И мне даже кажется, что я попадаю в их следы. В такие минуты я не могу не думать о них. Вернее, о нем.

…Его у нас на курсе звали Ленинградцем. У парня была красивая, редко встречающаяся фамилия — Нагорный. У него было хорошее имя — Саша. Но все почему-то говорили всегда:

— Ленинградец приехал…

— Ленинградца позовите…

— Ленинградец вам сыграет — ахнете…

А играл он действительно дивно. Нехитрый инструмент, каким мне раньше представлялся баян, в его крепких, совсем не музыкальных с виду руках мгновенно превращался в чудесный родник певучих, задушевных мелодий. Из протяжно вздыхающих мехов он извлекал такие удивительные и неожиданные для слуха звуки, что, право, порою трудно бывало сдержать неведомо откуда подступившую грусть или вихрем налетевшую радость.

Когда Саша склонялся к баяну, он весь преображался. На его обычно матово-бледных щеках выступал жаркий румянец. Всегда напряженное, будто в ожидании тревожной вести, открытое и красивое лицо постепенно начинало озаряться где-то в глубине возникающей улыбкой. Его черты становились мягче, добрее. Холодными и неподвижными оставались только глаза. Их не могла оживить даже музыка.

Саша был слеп.

С первого взгляда это было незаметно. И если кто-нибудь, присматриваясь к нему, удивленно вдруг округлял глаза, его отводили в сторону и сдержанно, вполголоса объясняли:

— Это у него с войны… У парня в биографии Ленинград… Думаешь, не обращался? Сам Филатов сказал: наука бессильна… Упорный? Это уж точно. Сам понимай: до четвертого курса дошел, и все время отличник. А ведь факультет у нас исторический. На каждую тему — по тысяче страниц…

И верно. Трудно приходилось Ленинградцу. Попробуй одолей «Капитал», если ты ни разу в жизни не видел ни одной его страницы. Как рассказать на экзамене о распаде Римской империи, когда карта, висящая за спиной преподавателя, не подмигивает тебе разноцветными пятнами завоеванных провинций и четко обведенными кружочками древних столиц? Как же вгрызаться в науку, когда из всех учебников на твоей общежитской этажерке только один «Краткий курс»? Семь толстенных, в четыре пальца томов. Такова уж система Брайля. Сейчас, говорят, для потерявших зрение даже «Тихий Дон» ухитрились переложить. А тогда, в первые годы после войны, всего Шолохова мы Ленинградцу читали вслух. По полтора часа перед сном. И слушали трагическую историю Григория Мелехова всей комнатой, хотя многие давно уже знали ее чуть ли не наизусть. Читаем, мол, не только для тебя: всем интересно…

И как учебники одолеть — тоже придумали. На курсе сорок человек. Вот мы и договорились, что будем с Ленинградцем по очереди заниматься. Подготавливаешь к определенному дню нужные книги, из пузатых томов делаешь «выжимки» в специально заведенную тетрадь, консультируешься с доцентами, допекаешь во время перерывов податливых на расспросы аспирантов. Словом, удаляешься с Сашкой в пустую аудиторию во всеоружии. А чтобы в дверь не ломились, вывешиваешь записку: «Здесь занимается Ленинградец. Стучи, если жизнь надоела». За Сашку мы хоть кому готовы были голову оторвать. Оберегали его как только могли. И все-таки случались такие минуты, когда мы знали, что ничем не можем ему помочь.