Феликс Овчаренко - Море штормит

Никогда в жизни Сергей не забудет тех неповторимых вечеров, когда вместе с Леночкой они тайком пробирались на закрытый уже стадион пионеров и школьников и до поздней ночи катались потом на коньках, совсем одни на большом ледяном поле. Где-то за высоким забором шумел, затихал, гасил огни запорошенный снегом город. Проносились вдали покрытые инеем автомобили и продрогшие за день трамваи. А они, забыв обо всем на свете, со смехом выводили на матовой глади катка замысловатые узоры, двойные «восьмерки», азартно бегали наперегонки или, съехавшись к середине и отчаянно запрокинув головы, молча, тяжело дыша, вглядывались в низкое темно-синее небо, пытаясь разглядеть огненный пунктир знакомых созвездий.

Возвращались всегда пешком. Сергею нравилось не спеша идти по полуосвещенным улицам уснувшего города, вдыхать полной грудью морозную свежесть ночи и говорить немного грустным, задумчивым голосом. Лена любила слушать его рассказы о нелегкой, но зато по-настоящему бурной жизни журналистов, полной романтики, поиска и борьбы. Часто она, ласково, доверчиво заглянув ему в глаза, негромко просила:

— Знаешь, Сережа, спой мне еще… вашу курсовую…

Он крепче брал ее под руку, слегка откашливался и, немного волнуясь, вполголоса начинал напевать неизвестно кем сочиненную на мотив «Школьного вальса» песенку о неунывающем и славном парне из боевого племени журналистов.

Однажды они задержались, как всегда, на углу у киностудии. Лена уже хотела попрощаться. Но Сергей взял ее руки в свои и, почувствовав вдруг совершенно неожиданную, какую-то незнакомую робость, очень тихо сказал:

— Я хотел бы, чтобы мы всегда шли рядом… Понимаешь?.. Рука об руку… Чтобы твое сердце слышало стук моего сердца… Чтобы твои глаза…

— Не нужно, Сережа. — Лена осторожно высвободила руки. — Это очень хорошие слова… Слишком хорошие… А мы так мало знаем друг друга…

Долго потом стоял Сергей у тускло светившегося фонаря. Пока не подошел к нему только что заступивший на смену постовой.

— Нехорошо, гражданин. Подпираете столб без всякого смысла, а дома небось родители ждут.

— Нет у меня родителей.

— Все равно пора домой. Нечего по ресторанам шататься.

Сержант успокоился лишь после того, как Сергей предъявил ему удостоверение дружинника. Он улыбнулся и даже козырнул на прощание:

— Виноват. По виду ведь не всегда определишь. Доказано.

Что верно, то верно. В этом-то Сергей однажды убедился. Еще на третьем курсе. Тогда Никита ему тоже пророчил провал на экзаменах и всерьез советовал перечитать «Ромео и Джульетту».

Ее звали Наташей. Она была самой веселой девушкой факультета. «Душа нашей художественной самодеятельности», — так выразился о ней в стенгазете непризнанный курсовой поэт, безнадежно влюбленный в нее Сенька Караваев. Впрочем, кто только не был в нее влюблен. Даже седоватый заведующий кафедрой физвоспитания, славившийся далеко за пределами университета своей немыслимой строгостью, не устоял перед задорной синевой Наташкиных глаз и скрепя сердце освободил ее от зачета по плаванию. Плавать она, конечно, умела. Просто ей лишний раз захотелось проверить силу своих чар. Сергей не обладал закалкой ветерана спортивного движения, поэтому он поддался ее обаянию с еще большей быстротой.

Дело было, разумеется, не в красоте. Встречал он девчат не менее симпатичных и привлекательных, чем она. Но ни одна из них не могла похвастаться таким жизнелюбием и таким восторженным нравом, как Наташа. Она обладала удивительным свойством — умением в любую минуту зажигать вокруг улыбки, разглаживать морщины на сократовских лбах даже самых угрюмых скептиков и ворчунов. До утра Наташа была готова танцевать на университетских вечерах. Нещадно грабила своего отца — заслуженного деятеля медицины, выручая из финансовых затруднений каждого, кто только заикался на эту тему. В драмкружке она играла героинь, и ее как-то похвалил в печати главреж областного театра. Словом, Сергею тогда показалось, что это сама жизнь, шутки ради принявшая образ веселой, неунывающей девчонки в модном шуршащем платье, подошла однажды к нему на студенческой вечеринке и сказала, сощурив глаза:

— Давай без намеков. Будем друзьями.

Честно говоря, что она тогда сказала, Сергей давно уже забыл. А вот блеск ее смеющихся, стремительно приближающихся глаз, руки, сомкнувшиеся вдруг за его спиной, горячие губы — такое забудешь не скоро.

— У Сережки с Наташей — любовь, — говорили потом на курсе и вполголоса во время больших перерывов заговорщически обсуждали это событие. Мнения насчет свадьбы раздваивались. Одним казалось, что это дело ближайшего месяца (все знали, что Наташа человек решительный, задумала — не остановишь). Другие считали, что «горько» придется кричать все-таки не раньше, чем закончится весенняя сессия (каждому было ясно, что Сергей не пойдет на иждивение к тестю-профессору, а на заочное его обещали перевести только к лету).

Но курсовые предсказатели просчитались. Сразу после экзаменов ребята дружно решили поехать на целину, хотя по случаю производственной практики они могли бы этого и не делать. Переходить на заочное в такой момент Сергей, попросту говоря, не захотел.

— Вместе с хлопцами — в Казахстан, а потом без задержки в загс, — бодро сказал он Наташе и радостно улыбнулся, видя, что она весело кивнула в ответ.

В день отправки эшелона он ждал ее на перроне. Никита Волков масляной краской писал на дверях теплушки утвержденные группой слова: «Здесь едут романтики». Семка Караваев играл на аккордеоне, а вся братва дружно распевала изрядно уже охрипшими голосами:

Наташи не было. Сергей швырнул на нары рюкзак и бросился к таксофону.

— Она уехала в аэропорт, — ответила домработница.

— С какой это стати?

— Встречать Николая Сергеевича.

— Что это еще за родственник?

— Это ее жених.

На платформе звенела песня. В трубке уныло гнусавил гудок. «Романтики», — вывел Никита и поставил восклицательный знак. Сергей медленно направился к вагону.

Приехав с целины, он узнал, что Наташа вышла замуж за молодого московского ординатора, одного из учеников ее отца. Перевелась в МГУ. Выглядит хорошо. И, судя по всему, счастлива. Подробностями он интересоваться не стал. Даже тогда это уже не имело значения.

Так стоит ли вспоминать об этом сейчас, когда для Сергея нет человека дороже и роднее, чем она, черноглазая. Только о ней думает он каждую минуту. Лишь для нее готов он с утра до вечера без устали петь все, какие есть на свете, песни. Да что там песни! На все согласен! Учить наизусть «Илиаду», сдавать сопромат, ходить по общежитию на руках, сражаться на ринге с любым чемпионом… Все бы сделал, все одолел. Только бы не хмурились, не молчали ее глаза. Чтобы всегда в них плескалась улыбка. Чтобы всегда в них светилась мечта.