Феликс Овчаренко - Море штормит

Леночку он увидел сразу, как только она появилась в дверях. На ней был красный, с белой у ворота каемкой, свитер. Сергей махнул ей рукой, но она его не заметила. На каких-то несколько секунд он потерял ее из виду. И вот уже красный свитер Леночки мелькнул далеко впереди. Сергей вихрем сорвался с места и, расталкивая идущих, бросился вдогонку. Он настиг ее почти у самой трамвайной остановки. Но тут же замедлил шаг. Леночка была не одна.

С ней шли два высоких широкоплечих парня. Тот, который был справа, нес ее спортивный чемоданчик. Сергей прислушался. Второй провожатый напевал какую-то незнакомую песню. Мелодия ему не понравилась, а слов он так и не разобрал. Все трое спешили. Но Леночка тем не менее ухитрялась на ходу вполголоса подпевать. И это особенно бесило Сергея.

Глупейшее положение. Идешь по пятам, как сыщик, изучаешь два стриженых затылка, сверлишь глазами красный свитер с белой полоской — и это все, на что ты можешь рассчитывать. А еще говорят, если кому-нибудь пристально смотреть в спину, так он обязательно почувствует на себе взгляд и тут же обернется. Впрочем, мало ли что говорят. А в жизни выходит совсем иначе. Он и минуты не мыслит пробыть без нее, рвется к ней, тянется всей душой. А она — как ни в чем не бывало. Весела, беззаботна. Разгуливает по улице с какими-то типами, чемоданчик нести доверяет. Улыбается еще при этом. А ты, как чужой, — в сторонке. Будто и не было у вас тихого вечера, некрашеной скамейки, пряного запаха прелых прошлогодних листьев и чуть-чуть солоноватого привкуса на губах. Эх, Лена, Леночка…

В общежитие Сергей пришел поздно. Долго и бесцельно бродил по городу. Отчаянно продрог и устал. Не зажигая света, забыв об ужине, сразу же повалился на кровать. Но уснуть не смог. Ему казалось, что и луна светит неимоверно ярко, и будильник против обыкновения тикает на весь дом. В конце концов Сергей решительно потянулся к настольной лампе. Несмотря на давнишний уговор, который запрещал тревожить спящего соседа, тут же растолкал сладко посапывающего Никиту.

— Неужели правила утверждены лишь для того, чтобы их нарушать? — сердито пробурчал тот и, зевая, уселся по-турецки на кровати. Но, выслушав сбивчивый рассказ Сергея, наболевшую исповедь истомившегося влюбленного, Никита смягчился и даже подал совет: — Ты, Сережка, всего себя заново взглядом окинь. К такой девушке нельзя идти в сапогах. Топают сильно. А ты это любишь — чтобы с шумом, с бенгальскими огнями…

— Дон Жуаном еще назови.

— Во всяком случае, ты не первокурсник! — Никита взял с тумбочки очки. В минуту спора они ему обычно прибавляли хладнокровия. И сейчас, глянув на Сергея сквозь толстые, в прозрачной оправе стекла, он заговорил спокойнее и тише: — Для нее это, быть может, самое первое чувство. И не целовалась она, должно быть, еще ни разу. Ты это тоже учти. Человек, который впервые в жизни увидел море, никогда не станет тут же очертя голову нырять в набегающую волну. А ты хочешь, чтобы она тебе чуть ли не во время лекций на шею бросилась.

— Сухарь ты, Никита. Типичный.

— Для меня любовь — чувство святое.

— Святых, между прочим, девушки обходят стороной.

— Единственная не обойдет. — Никита отвернулся к стене и накрылся с головой одеялом.

А Сергей придвинул к столу табуретку и, отбросив последние колебания, быстро написал на институтский адрес короткое, но энергичное письмо. Он заверял Леночку, что трижды проверил себя и знает теперь наверняка: нет ему жизни без нее. Они должны снова встретиться в парке. На той же самой скамейке. «Если любишь — придешь».

Без пальто, в накинутом на плечи пиджаке выбежал он на улицу и, пугая поздних прохожих, понесся к почтовому ящику.

В парк Сергей пришел за час до назначенной в письме минуты. Было тепло. Легкий ветерок разносил по аллеям слабый весенний аромат. Казалось, он исходит не только от пробивающейся к солнцу листвы, а струится отовсюду, со всех сторон. Дымом костра поднимается к верхушкам деревьев от нагретой за день земли. Невидимым туманом стелется по берегам реки, подмытым вешней, талой водой. Наплывавшая, откуда-то из глубины парка музыка тоже струилась, как тонкий, весенний аромат.

Хотелось отыскать в памяти, в самых дальних ее тайниках, особенные, чистые, никем еще не сказанные слова. Такие, чтобы сразу достали до сердца. Как легко мог он раньше говорить девушкам, что они неподражаемы, хороши, красивы. И как трудно найти единственно верное слово сейчас, для сегодняшней встречи.

А тут еще, путая мысли, стучатся, толкутся в мозгу не ко времени вспомнившиеся стихи: «Любит — не любит. Я пальцы ломаю…» Почему именно эти строчки? Разве нет у Маяковского других, более подходящих стихов?

«Любит — не любит…» Похоже, что стрелки тоже чувствуют этот угрюмый кованый ритм. «Я пальцы ломаю», — с каждым шагом все пронзительней, громче отдается в голове.

Часы ожидания действительно легче, чем последние несколько минут. Осталось совсем немного. А стрелки, будто нарочно, начинают вдруг замедлять свой бег. Даже секундная теперь лениво, нехотя движется по кругу. Словно окончательно выбилась из сил.

Тускло светится циферблат. Остается каких-то три минуты. Вот уже две… Наконец одна… Черный как уголь дрозд удобно устроился на ветке и не мигая насмешливо глядит на Сергея. Впрочем, что он понимает, этот дрозд.

По-прежнему слышна негромкая, далекая музыка. Все как и час назад. Только в воздухе стало отчего-то душно. Будто собирается первая весенняя гроза.

Мимо прошли высокий парень и под руку с ним худенькая, в юбке колоколом девушка. Она сердилась:

— В другой раз опоздаешь — пеняй на себя.

— Но я же прямо со стройки.

— Вечно у тебя отговорки. Генка никогда бы так не поступил.

Да, другие так не поступают. Другие всегда приходят вовремя. А вот те, кого ждешь, неизменно опаздывают или не приходят вовсе.

«Любит — не любит. Я пальцы ломаю…» Куда же ты девалась, черноглазая? Неужто не можешь понять, как тяжело бродить одному по аллее, где кажется, даже безмолвные акации замерли и прислушиваются, не твои ли это шаги.

До самых ворот Сергей оглядывался. Все еще надеялся: а вдруг… Навстречу ему попадались одинокие пары. Какая-то девушка в полосатом платье спросила его, который час. Сергей понял это лишь тогда, когда она окликнула его вторично. Тут же он почему-то представил, как широкоплечий стриженый парень снова заботливо подсаживает Леночку в трамвай, и молча, так и не ответив девушке, еще быстрее зашагал к выходу.

Никогда ему раньше не удавалось дозвониться по телефону до Ермаковой. Если он настаивал, чтобы ее разыскали, вежливые женские голоса охотно соглашались, просили подождать несколько минут и тотчас трубка опускалась на рычаг. Мужские голоса вообще обходились без дипломатии. Но на этот раз Сергей решил не отступать. Шесть монет проглотил ненасытный автомат, прежде чем сидящий у факультетского телефона дежурный поверил наконец, что студентке Ермаковой звонят не по личным делам, а по вопросу о межвузовском вечере дружбы. Сергей готов был отрекомендоваться кем угодно — директором театра, председателем горсовета, президентом Гвинеи, только бы позвали хоть на одну секунду ее, Леночку Ермакову. Но к телефону подошла какая-то незнакомая особа и чугунным голосом сообщила: