Пётр Лебеденко - Черные листья

«Прыгай, Кирилл! Спасайся, Кирилл!»

А он все ждал, судорожно уцепившись за борт вагонетки и глядя вперед, туда, где должны быть шахтеры. Кажется, он уже видит тусклый свет от лампочек. Словно светлячки с подрезанными крыльями медленно, вяло перемещаются слева направо, справа налево — туда-сюда, туда-сюда.

С трудом оторвав руки от борта вагонетки и сложив ладони трубкой, Кирилл закричал:

— Берегись! Береги-и-ись!

На миг светляки застыли. Белыми расплывчатыми пятнами повисли в черном пространстве, едва заметно мигают, как звезды перед рассветом.

— Береги-и-ись! — ни на секунду не умолкая, продолжал кричать Кирилл. — Берегись!

И вот светляки куда-то метнулись и мгновенно исчезли. Густая чернь хлестнула Кирилла по глазам, со скоростью смерти помчалась навстречу.

«Теперь прыгай, Кирилл!»

Все равно что сказать: «Теперь стреляйся, Кирилл!» Все равно. И Кирилл прыгнул…

Несколько дней он ничего не видел, кроме глыбы угля, подвешенной над его головой. Глыба эта, чудом державшаяся на старом, связанном посредине тросе, имела причудливую форму с сотней острых углов. Она слегка раскачивалась из стороны в сторону, и узел троса с каждой прошедшей минутой ослабевал, ржавые стальные нити рвались, и Кирилл все время ждал, что глыба вот-вот упадет и расплющит его голову.

Он поднимал руки и закрывал лицо, но, как ни странно, даже сквозь ладони видел и глыбу, и трос, и узел, все время ослабевающий.

«Берегись!» — кричал Кирилл.

Люди-светляки, окружающие его, разбегались, а он не мог даже пошевелиться. Он был обречен. И никто не пытался ни помочь ему, ни успокоить: все знали, что он обречен, все, наверное, привыкли к этой мысли, все, кроме его самого. Он к этой мысли привыкнуть не мог. Ему хотелось жить так же, как другим, и он удивлялся, что никто не хочет этого понять. Никто, даже Ива…

Однажды он спросил у нее:

— Ты все видишь?

И глазами указал на глыбу угля, повисшую над его головой.

Ива кивнула:

— Вижу.

— Ты знаешь, что трос скоро оборвется?

— Знаю, — ответила Ива. — Но такая уж твоя судьба…

— Судьба? — закричал Кирилл. — Ты врешь — моя судьба не такая. Слышишь? Я знаю свою судьбу.

— А чего ж ты тогда боишься? — спросила Ива.

Он хотел ей ответить, но Ива вдруг стала светляком с подрезанными крыльями и медленно уплыла в темноту, опять оставив его одного.

…У него оказалась поломанной ключица, перебиты два ребра, был обнаружен перелом руки, разбита голова. В нескольких местах кожа была содрана до костей, и это больше всего причиняло ему нестерпимую боль. Но все же, когда Кирилл пришел в себя и впервые не увидел над своей головой эту проклятую глыбу, он улыбнулся. Улыбнулся и сказал Иве, ничуть не удивившись, что она опять здесь:

— А ты говорила — судьба. Я еще поживу…

Ива заметно похудела, лицо ее казалось измученным, словно не Кирилл, а она сама перенесла все, что досталось ему.

— Ты плачешь? — спросил Кирилл, увидев на ее глазах слезы. — Чего же ты плачешь?

— Я и сама не знаю, — сказала Ива. — Столько пережить за эти дни… Я уже забыла, когда спала. Все думала, думала…

— О чем?

— О тебе, о себе… О том, что мы часто чего-то не ценим.

— Теперь ты научишься ценить? — Кирилл усмехнулся глазами и повторил: — Теперь ты все научилась ценить?

— Да! — она наклонилась к нему и лбом прижалась к его виску. — Да, Кирилл! Я не могу без тебя. Когда ты ушел…

— Не надо об этом, — попросил Кирилл. — Ни сейчас, ни после. Хорошо?

— Хорошо. Ни сейчас, ни после… Не надо… Знаешь, о тебе всюду говорят. И на шахте, и на комбинате. Если бы не ты, могло погибнуть много людей. Они услышали, как ты кричал, предупреждая об опасности… Ты сам-то все помнишь?

— Да. Я все помню. Кажется, я не собирался остаться живым. Повезло. Крупно повезло.

Когда тебя привезли в больницу, сюда приехал Грибов, начальник комбината. Я слышала, как он говорил Кострову: «Человек, способный на такой шаг, — это человек!»

— А Костров?

— Костров? Костров ответил: «Я очень рад, что Каши-ров так себя проявил…»

Кирилл закрыл глаза и долго лежал, думая о чем-то своем, а Ива, глядя в его бледное, заметно постаревшее лицо, испытывала такое ощущение, словно это не он, а она сама вернулась к жизни, и жизнь теперь стала для нее во сто крат дороже, чем была прежде. «Я сделаю все, — думала Ива, — чтобы ему было со мной хорошо. Разве он этого не заслуживает?»

Странное чувство испытывал Кирилл в тот день, когда впервые после происшествия спустился в шахту. Все здесь было таким же, как и два месяца назад, все было привычным и знакомым, но в то же время Кириллу казалось, будто шахта встречает его совсем по-другому: что-то заставляет по-необычному волноваться, что-то стало душевнее, ближе, какие-то нити, связывающие его со всем окружающим, сделались прочнее.

А ведь если признаться, Кирилл, еще находясь в больнице, часто думал о той минуте, когда ему придется выйти из клети и один на один остаться со своими мыслями и чувствами. Не испытает ли он гнетущего страха, не вошел ли этот страх в его кровь и не поселился ли в нем навечно, как непрошеный постоялец?

Он гнал от себя эти мысли, но стоило ему вспомнить мчавшуюся по темному уклону вагонетку, как они снова и снова к нему возвращались. Они пугали его даже тем, что сами по себе возникали, и он не мог избавиться от них, хотя и старался это сделать. «Как же я буду жить, — думал Кирилл, — как буду работать, если во мне останется эта слабость?.. И сумею ли я раздавить ее в себе?»

В нарядной его встретили не так, как встречали обычно. Правда, никто как будто и не вспомнил о том, что начальник участка совсем недавно подвергал свою жизнь опасности, что он только волею случая остался жив. Но хорошо зная шахтеров, зная их внутреннюю сдержанность, Кирилл сразу же увидел, что ни один из них, конечно, ничего не забыл, а не говорят об этом по самой простой причине: чего, дескать, говорить, если и так все ясно! Человек, сделавший то, что сделал начальник участка, — это человек, и с ним одно удовольствие побеседовать по душам.

— А мы тут без вас маленько поскучали, Кирилл Александрович, — сказал кто-то из проходчиков. — Все спрашивали у бригадира, когда ж придет наш начальник участка… Вот и пришли вы, теперь дело веселей пойдет…

Проходчик, наверное, не хотел специально нажимать на слова «наш начальник», это получилось у него не преднамеренно, тем не менее Кирилл не мог не почувствовать, что сказаны эти слова были с той душевной теплотой, которую искусственно создать нельзя. И не только с теплотой, но и с гордостью — плохо скрываемой.

Каширов улыбнулся:

— Я и сам без вас изрядно закис. Пролежал бы еще месяц-полтора и, пожалуй, богу душу отдал бы…