Константин Лордкипанидзе - Избранное

Была теплая беззвездная ночь. Цоги Цискарашвили уже закончил объезд далеких участков и возвращался домой. Выехав на тропу, он услышал приглушенный стук. Дятел? Конские копыта? Нет, топор. В этом он никогда не ошибется.

Объездчик повернул жеребца. И тотчас кто-то преградил ему дорогу.

— Кто тут? — спросил Цоги и потянулся к карабину. Послышалось какое-то невнятное мычание, — Цоги сразу узнал брата.

— Ты не путайся у меня под ногами, парень! — раздраженно крикнул он. — Отойди!

— Не кричи на него, Цоги, — сказала Майя. Он почувствовал, как она умоляюще положила на его колено руку. — Ты не поедешь дальше, прошу тебя.

— Я сам знаю, куда мне ехать. Отойдите!

— Не нужно, Цоги. Там отец с ребятами. Дай ему срубить это дерево. Он большое дело задумал.

— Уйди, Майя, это не женское дело, — сказал Цоги и пришпорил жеребца. Но жеребец не тронулся с места. И тут только Цоги понял, что это брат крепко держит коня под уздцы.

— Пусти!

Опять что-то невнятное промычал Бердиа, но поводья не отпустил. В темноте Цоги не видел, как с губ немого брата срывались беззвучные слова, полные трепетной мольбы.

О чем молил Бердиа любимого брата? Все о том же: чтобы вернул коня подрядчику и вернулся к честной жизни.

— Отпусти поводья! Некогда мне тут с вами разговаривать. — Цоги огрел коня нагайкой, и тот рванулся вперед. Бердиа не успел отскочить в сторону — конь толкнул его в грудь, и, не удержавшись на ногах, юноша свалился в пропасть.

— Бердиа! — закричал Цоги. Он соскочил с коня и кинулся к обрыву. Единственное, что он услышал, — далекое позвякивание бубенца. Должно быть, бубенец выпал из кармана немого и теперь катился по каменистому склону следом за ним.

Катился и звенел.

И Сабедо проснулась. Она услышала звон бубенца. Немного удивилась — почему в такой поздний час зовет ее Бердиа.

— Сейчас, сынок, — проговорила она. Торопливо накинув на себя полушалок, Сабедо выбежала на крыльцо. Во дворе никого не было.

— Бердиа! — позвала она.

Никто не ответил.

— Бердиа! — в великой тревоге закричала женщина. И вдруг сотни, тысячи бубенцов зазвенели вокруг. Сабедо заметалась в этом вихре звуков и, словно полушалок, мягко, бесшумно упала на землю посреди двора.

А когда над Орбели забрезжил туманный рассвет, какой-то седой человек появился на дворе старшины. С виду он был похож на обычного просителя, из тех, которые приходили к Бакурадзе в самые неурочные часы, и сторож беспрепятственно пропустил его в башенную комнату. Но когда человек в два прыжка взлетел наверх по узкой каменной лестнице и ногой вышиб тяжелую, дубовую дверь, сторож кинулся за ним.

Он не сразу узнал в пришельце молодого объездчика Цоги Цискарашвили — убитого горем, поседевшего за одну ночь. Но когда понял, что это он, было уже поздно. В завязавшейся схватке Цоги тяжело ранил его кинжалом, и только подоспевшие люди помешали ему ворваться в комнату Бакурадзе.

Цоги связали, перекинули поперек неоседланной лошади и, не дожидаясь, пока туман сойдет с горной тропы, повезли в Телави.

…Потрясая обвешанной колокольчиками белой хоругвью, навстречу застывшим в молчаливой скорби орбельцам вышел из молельни деканоз.

— Дорога принесла нам несчастье, — тихим дрожащим голосом сказал он. — Она посеяла между нами раздор и вражду. И вот — брат пролил кровь брата. Не будет теперь на этой земле нам жизни. Уйдем отсюда. Уйдем туда, где нас никогда не найдет дорога, идущая из долины.

— Уйдем! Уйдем! Будь проклята дорога! — закричали орбельцы.

Через несколько дней, похоронив Бердиа, они стали навьючивать ослов и коней домашним скарбом, собираясь уйти еще выше в горы, в бездорожье, но не успели. Губернское начальство уже предрешило судьбу горцев. Чтобы спокойно, без шума и крови вывозить драгоценную древесину, жителей Орбели и всех окрестных деревень от мала до велика переселили в далекие, безводные Самухские степи.

На погибель, на вымирание переселили — трудно, а то и просто невозможно горцу дышать этим жарким, как белый огонь, воздухом. Вздох — и все внутри объято пламенем… И многие сгорали в этом пламени, и многие гибли от непривычного, убийственного для горцев здешнего климата, от изнурительного и пока бесплодного труда на здешней земле, которая из года в год ничего не рожала, — хоть слезой ее орошай, хоть потом, хоть кровью, — и не обещала родить, обрекая людей на голод, и еще гибли они от мучительной, терзающей разум и сердце тоски по родному заоблачному краю.

Вот и окончена печальная повесть о горной деревушке Орбели. Но рано на этом ставить точку. Пришло другое время. Мой спутник Арсен Кобаидзе считает, что она только начинается, добрая повесть о новой жизни орбельцев.

— Вы только посмотрите, с кем постаревший Цоги Цискарашвили строит ту самую дорогу, от которой когда-то горцы хотели бежать! Это же его односельчане, это дети и внуки переселенцев. Они построят эту дорогу, потому что никогда она не приведет к ним в горы врага и грабителя.

Перевод Э. Фейгина.

Чалвадары не стали дожидаться Нику Джачвадзе. Только взошло солнце, навьючили они лошадей солью, хозяйственным мылом, медным купоросом и пустились в путь. Оставшись без коня, Ника покрутился еще с полчаса возле Гурджаанского моста, затем сбежал к ручью, постоял недолго по щиколотку в воде, и когда жесткая, задубевшая кожа каламани чуточку размякла, покруче затянул шнурки и бодро зашагал в сторону Черемского ущелья.

Роса уже высохла, а птицы замолкли. По всему видать, и сегодня быть пеклу — не продохнуть.

По-над Алазани на Кодорском перевале ослепительно сверкал задержавшийся кое-где снег. Нигде не было видно ни облачка. И это тоже было вестником засухи. Вода в Череми уже спала, а ведь в ущелье стояло двадцать две мельницы — всю пшеницу и кукурузу Джимити, Качрети, Гадрекили, Шиблиани, Чаилури и Кандаури мололи эти мельницы.

Как любил Ника смотреть на Кавкасиони в ясную погоду! И где бы он ни находился — в покосах либо на ферме, встанет он, бывало, на пригорок и как зачарованный глядит на ломаную линию далеких вершин — будто впервые видит и Борбало, и Мацимское ущелье.

Порой его разбирал смех — так близко подходили к нему эти заснеженные ущелья и черные скалы, словно лишь прошлой ночью шагнувшие через Алазани, чтобы порадовать его душу — на, мол, гляди на нас, пока глядится…

И коли не довелось кому хоть раз в жизни увидеть Кавкасиони, подернутый синей, невесомой, как паутина, дымкой, пусть не надеется он в простоте душевной, что видел истинную красоту мира. Но в то утро иные заботы донимали Нику. Не припомнить было здешним местам такой устойчивой засухи. Листья на деревьях сгорели на корню и пожухли, в беду попали лесные плоды и ягоды. Позднее красное ткемали было величиной с кизил, а сам кизил настолько усох, что на ветвях чернели одни косточки.