Константин Лордкипанидзе - Избранное

Если бы не предатели, вряд ли расследование с такой легкостью узнало бы о именах Бурдули, Иашвили, Майсурадзе, Казахашвили и других участников заговора, настолько стойко и мужественно держались замешанные в восстании солдаты-черемцы.

Еще два-три дня, и следствие закончилось. Полевой суд приговорил к расстрелу одиннадцать человек. Двое из них — Иосиф Казахашвили и Давид Бурдули были гвардейцами, остальные же — рядовыми солдатами:

Михаил Иашвили

Дианоз Майсурадзе

Гига Месаблишвили

Базерашвили

Мегутнишвили.

Фамилии остальных четверых черемцев установить не удалось.

Сорок девять солдат приговорили кого к десяти, а кого к двадцати годам заключения.

Приговоры утвердил Валико Джугели.

Сердце замирало, когда я читал записки участников восстания — Абрии Циклаури, Васо Деметрашвили, Нико Тедешвили, Серго Майсурадзе. Некоторым из них довелось присутствовать на расстреле. Как мужественно, даже бровью не поведя, встретили приговоренные к смерти парни последние мгновения своей жизни.

На рассвете одиннадцать смертников поставили возле ямы, вырытой на опушке леса. Рассказывают, что когда Михаила Иашвили хотели привязать веревками к врытому на скорую руку столбу, он, оттолкнув от себя гвардейца, сказал:

— Эту веревку, парень, ты для своих начальников припаси! Трусам она больше сгодится. Страх не заставит меня упасть на колени. Стреляйте только повыше пояса, чтобы я побыстрее умер и больше не видел вас.

А Иосиф Казахашвили держал в руках чонгури и пел друзьям своим любимую песню:

Когда его подвели к столбу, Иосиф швырнул чонгури оземь и воскликнул:

— Да разлетится так ваша власть, палачи! Да здравствует Красная Грузия!

Давид Бурдули, не вымолвив ни единого слова и ни разу не сбившись с шага, подошел к яме.

Достав из кармана гребень, он тщательно причесал чуб, затянул потуже ремень и поправил складки гимнастерки… И взглянул на Кавкасиони. Солнце еще не взошло над заснеженными вершинами, но его отсветы уже окрасили алостью кромку небес. Никого и ничего, кроме Кавкасиони, Давид Бурдули больше не видел — ни смертную яму, ни нацеленные в него ружья, ни собравшихся глазеть гвардейцев, ни своих товарищей по несчастью. Он держался так, словно давно уже покончил все счеты с этим миром и со всеми земными заботами. Так, отрешившись ото всего и вся, стоял он и тогда, когда раздался треск ружейных затворов и над опушкой леса воцарилась такая тишина, которая была, наверное, за день до сотворения мира.

Друзей расстреляли, и перед тем, как засыпать землей, один из гвардейцев — Лимона Чургулашвили — отложил лопату в сторону, присел на корточки на краю ямы и стал к чему-то присматриваться. Кто знает, что ему там померещилось, но я увидел (вспоминает летописец), как Лимона вытащил маузер и разрядил в яму всю обойму…

Залико Гелашвили приговорили к двенадцати годам заключения. Сидел он в лагодехской тюрьме, со дня на день ожидая, что его перешлют в Тбилиси, но судьба смилостивилась над Залико. В ту ночь нести караул выпало его давнему дружку Тедо Берошвили. Участия в бунте Тедо не принимал, но служба в армии в столь смутное время так осточертела ему, что он нет-нет да посматривал одним глазком в лес. Беда, приключившаяся с Залико, положила конец его колебаниям. В полночь он отворил дверь камеры Залико, и друзья подались в алазанские заросли.

О побеге друзей узнали лишь на рассвете и тут же за ними пустили конную погоню — заместителя начальника лагодехской милиции Титико Хачиашвили и гвардейца Лимона Чургулашвили.

До Анаги беглецы добрались благополучно. По дороге их никто не задержал, несмотря на то, что иногда они вынуждены были покидать глухие лесные тропы и выходить на большую дорогу.

В Анаги их пути разошлись — Берошвили надежно укрылся в семье своего старшего брата, Залико Гелашвили же направил стопы в Череми, куда испокон веку устремлялись все гонимые и преследуемые.

То на крестьянскую арбу подсаживался, то к чалвадарам пристраивался и добрался он наконец до Черемского ущелья. Только подумал было Залико, что он уже на воле, как у самого края оврага кто-то крикнул ему сзади:

— Стой! И не двигаться…

Залико, даже не обернувшись, сразу признал этот хриплый голос. «Отыскал меня таки, чертов Сосунок!» — подумал он и сломя голову прыгнул в овраг. При падении он подвернул ногу. От резкой боли, прошившей лодыжку, слезы выступили у него на глазах. Но в ущелье уже свистели пули, а сверху вопил Сосунок:

— Стой, все равно тебе не уйти, стой, говорю!

Пули преследователей Залико теперь были не страшны. Кусты, нависшие над ущельем, надежно скрывали беглеца. Одна только мысль не давала ему покоя: как долго он продержится со своей вывихнутой лодыжкой — ведь Сосунок уже наступал ему на пятки.

Откуда взялся в Черемском ущелье Хачиашвили? Неужели схватили Тедо Берошвили и, вытряхнув из него душу, заставили предать товарища?

Но теперь было не до вопросов. Сверху уже слышались грохот катящихся камней и непотребная брань. Залико закусил губу, с трудом оторвал от земли отнимающуюся от боли ногу и заковылял по откосу. К счастью, он знал вдоль и поперек все тропки Черемского ущелья, и, коли не подведет нога, нездешнему преследователю ни за что за ним не угнаться. Лишь бы его не перехватили в ущелье, лишь бы добраться до Самебского леса — ни о чем больше не думал теперь Залико…

Он яростно продвигался вперед, забывая смахивать с лица крупные капли пота.

Обогнув старые тока, он вышел к мельницам. Нога постепенно опухла и отяжелела, словно к ней был привязан мельничный жернов. В одном месте, не сумев перешагнуть через ствол поваленного бука, он словно мешок рухнул на него. Нельзя было даже представить, как сумел бы подняться вновь вконец вымотанный человек, но стоило ему вспомнить, кто гонится за ним, как тут же некая таинственная сила подбрасывала его и ставила на ноги.

Не хотелось Залико Гелашвили живьем даться в руки этому подлому человеку. Не припомнить было Телавскому уезду, чтобы Сосунок хотя бы одного пленника доставил в назначенное место целым и невредимым.

«Бежать надумал, вот и пришлось прихлопнуть!» — слова эти не сходили с уст Хачиашвили, к тому же он с таким огорчением махнет, бывало, рукой, словно посылает немой укор несчастному: «Ох и наделал же ты делов, грех на душу взять заставил!»

Залико Гелашвили не хотел умирать. Слишком он мало пожил и не успел еще повидать ничего хорошего на своем коротком веку.