Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Нет, борьба не кончилась. Но утихла, ослабла. Это каждому ясно.

— Нет, Бачуа, — спокойно, с некоторой долей грусти ответил Тарасий. — Секретарь уездного комитета не ошибся. К сожалению, и я до сих пор рассуждал, как ты. То, что враг не дает о себе знать, объясняется только нашим бездействием. Где-то в чем-то Барнаба нас перехитрил. В чем? Вчера я ночь ломал над этим голову и ни до чего не мог додуматься.

— А ты и не ломай голову зря. Просто он больше не в силах бороться, — упорствовал Бачуа. — Вот и все.

Тарасий ничего не ответил.

К концу февраля с запада, с Катисцверы, подул теплый ветер. Зима кончилась в один день. Закапало с заснеженных деревьев. Над оттаявшей землей поднимался пар. Теплые дожди растопили залежавшийся под кустами и заборами снег. Со всех сторон слышалось веселое пенье ручьев.

В клубе собиралось все меньше народу. Стало пусто и под навесом духана Эремо. Весна была у ворот. Земля звала крестьянина.

Кирилл Микадзе сиял: солнце делало свое дело, земля быстро просыхала.

— Еще неделя, и можно выходить с плугом в поле, — потирая от нетерпения руки, говорил он Тарасию.

Но Тарасий, как вернулся с партийной конференции в Кутаиси, так и ходил все дни хмурый и озабоченный. Какие-то тайные, невеселые мысли целиком поглощали его. Он настороженно присматривался ко всему, что делалось вокруг, и замечал много такого, на что раньше просто не обратил бы внимания.

В одно апрельское утро Тарасий и Бачуа сидели в конторе артели и читали письмо, полученное от волжских колхозников. Вдруг из комнаты исполкома донесся громкий, гневный голос Эремо:

— Как вам заблагорассудится, так и распоряжаетесь! Что ж это, по-вашему, законно? Это, по-вашему, справедливость? В прошлом году мы с Барнабой платили поровну, а теперь мне налог удвоили, а ему скостили наполовину! Почему? Из какого расчета? Барнаба запустил два новых постава на мельнице, целую дюжину коз пригнал из Цхенис-Цхали, у него амбары ломятся от зерна! Что ж вы одного меня режете? Не буду платить — и все! — кричал духанщик, размахивая налоговой повесткой перед носом финработника Никифора Иремашвили.

Никифор в старое время служил счетоводом в Хонском банке. Поросшее редкой растительностью лицо его напоминало плохо ощипанную куриную тушку, а на носу красовались очки, назначения которых никто не мог понять. Принимаясь писать, Никифор их снимал; разговаривая же с кем-нибудь, упирался подбородком себе в грудь и смотрел на собеседника поверх очков. Характером Никифор был человек смирный, и недовольные действиями председателя крестьяне, не смея ничего сказать самому Дашниани, частенько срывали свою досаду на сельском финработнике. Сейчас Никифор знал, что в соседней комнате сидит Тарасий, и поэтому храбро встретил натиск разъяренного духанщика, — он даже голос повысил:

— Гражданин духанщик! Прошу не орать! Здесь лишенцам кричать не полагается! Здесь государственное учреждение Советской власти!..

— Ты кому это говоришь, недоумок? Мне? — взвился Эремо и грохнул своим огромным кулачищем по столу. Огромная чернильница подскочила на пол-аршина.

Тарасий перестал читать, поднял голову. Потом подошел к двери, прислушался. Лицо его стало очень внимательным, напряженным, между бровями появилась глубокая складка.

Бачуа удивленно посмотрел на него.

— Ты что — не слыхал, как Эремо ругался с Никифором? Он уже не первый раз приходит жаловаться, будто его прижимают больше, чем других.

Тарасий ничего не ответил. Он только рассеянно взглянул на Бачуа и продолжал слушать. Едва заметная улыбка скользнула по его губам. С минуту он еще постоял у дверей, потом прошелся взад-вперед по комнате и остановился перед Бачуа:

— Ну-ка, быстренько разыщи Джишкариани и Микадзе и вместе с ними сюда! Как на крыльях! Мигом!

— Да ты сначала объясни, в чем дело.

Тарасий схватил его за плечи и подтолкнул к двери:

— Быстрей, говорю! Одна нога — здесь, другая — там!

Хороший выдался денек! Рано посеянный райграс нетерпеливо пробивался из-под земли. Черные весенние пашни нежились под лучами апрельского солнца. Воздух был напоен свежим запахом чернозема. Цвела алыча. Персиковые деревья стояли в розовом цвету. Весенняя истома разбирала людей, дрема наливала тяжестью веки. Приходилось делать над собой усилие, чтобы работать.

Село готовилось к пахоте и севу. Во дворе Георгия Джишкариани была устроена колхозная кузница. Голый по пояс, покрытый сажей Кирилл Микадзе хлопотал у горна. Он то и дело разнимал трех мальчишек, которые ни за что не хотели уступить друг другу кузнечные мехи. Мальчишки толкались, отпихивали один другого и могли развалить наскоро сложенный горн. Хороший выдался денек!

Девушки и молодые женщины сажали ранние овощи. В черных бороздах приманчиво белели женские ноги — за зиму с них сошел загар. Звонкий смех разносился по полю.

Дахундара возился около дилижанса. Он запряг лошадей, кинул мешок с сеном на козлы, стянул проволокой ослабевшую шину заднего колеса. Все было готово, можно трогаться, но он еще медлил — не мог отвести взгляда от расшалившихся на солнце девушек.

— А чтоб вас всех!.. Чему вы смеетесь? Да отпустите вы меня, замолчите наконец! — сердился он и все крутился вокруг да около, словно привороженный.

Хороший выдался денек!

В такой день кровь кипит в жилах и сердце, кажется, готово вырваться из груди. Ласковое тепло вешнего солнца лилось с безоблачного неба на Земоцихе. Но одному жителю села этот ясный, яркий день готовил грозу.

Барнаба Саганелидзе изменился в лице, увидев входящих к нему в ворота Бачуа Вардосанидзе, Георгия Джишкариани и бывшего своего батрака Кирилла Микадзе. Эти три человека были выделены сельсоветом для того, чтобы описать хозяйство Барнабы Саганелидзе. Никто не знал, что означает эта неожиданная опись. Бледный и встревоженный, Барнаба по пятам ходил за непрошеными гостями и деланно улыбался.

— Неужели вы не устали? Присядем на минуту, подкрепимся, чем бог послал, — сказал он Микадзе, когда уполномоченные, осмотрев усадьбу, собрались на мельницу.

— Мы сыты, — ответил Бачуа.

Барнабе этот отказ показался дурным предзнаменованием. Он шепнул Георгию:

— Слушай, не татарин же ты, ей-ей! Скажи своим товарищам: «Пойдем, выпьем по стакану вина и проглотим по куску хачапури».

Георгий был старше других, и Барнаба надеялся, что он, как человек степенный, знающий жизнь, не отвергнет хлеб-соли.

Но Георгий в ответ громко, чтобы слышали все, сказал:

— Говорят тебе: мы сыты!

Барнаба вспыхнул:

— А чего ты орешь?

— А что — я должен шептать, как ты? Мне скрывать нечего! — еще громче сказал Георгий.