Константин Лордкипанидзе - Избранное

«Готовятся к завтрашнему», — с тревогой подумал Бачуа, сворачивая к дому Тарасия Хазарадзе.

— Он так устал, что и к ужину не прикоснулся, — сказала Минадора, жена Тарасия, вынося на балкон стул — Разбудить?

— Пусть спит. Завтра утром поговорим.

— Нет, я разбужу. Вижу — у тебя что-то важное. Не пришел бы ты так просто среди ночи.

Минадора вернулась в комнату, засветила лампу. Минуту спустя послышался сонный голос Тарасия:

— Заходи, Бачуа. Что случилось?

— Да ничего особенного…

Тарасий, уже одетый, сидел на тахте и свертывал папироску:

— А все-таки?

— Беспокоит меня одна штука…

— Слушаю.

— Может быть, я, конечно, ошибаюсь, — нерешительно начал Бачуа, — но…

— Да не тяни ты!

— Дело, значит, такое… На собрании сегодня я ничего не смог тебе сказать, но боюсь, чтобы люди завтра сгоряча с нами чего-нибудь не сделали… Ночь на дворе, а село не спит, люди ходят туда-сюда, собираются, шепчутся… Ты, конечно, человек влиятельный, тебе верят, но ведь знаешь, каков крестьянин! Иногда притворится и слепым и глухим, упрется, как бык, и про белое будет говорить — черное. Давай мы этот сход отложим на послезавтра, а завтра поговорим с бедняками, подготовим все, как нужно.

Тарасий махнул рукой:

— Не бойся, Бачуа. Все будет в порядке… Не выступят же бедняки против нас!

Этот день начался совсем обычно. На рассвете над речкой поднялся туман. Проснулась дорога. Тишину бледных утренних сумерек всполошили кряканье уток и блеяние ягнят. Заречные крестьяне двинулись на базар.

В это воскресенье Эремо впервые изменил своей многолетней привычке: он не заложил дрожек, чтобы прокатиться по Хонской дороге и проведать дружков. Было еще темно, когда его разбудил посланный Барнабой человек: «Если спишь — вставай, если встал — брось все дела и сейчас же приходи!» — передал Барнаба.

Эремо с величайшей неохотой поднялся с теплой постели. Рано вставать ему было не в диковинку, но когда он понял, что в это утро придется заниматься опасными делами, ему стало так трудно расстаться с постелью, будто его прямо из-под одеяла должны были вести на виселицу…

К Барнабе Эремо явился с опозданием, и тот встретил его упреком:

— Забыл, что сегодня должен решиться вопрос о долине? Скоро сход начнется, а ты все храпишь? Когда тебе нужно перехватить по дешевке кур, раньше тебя ни одна лисица не проснется! А сегодня тебя вдруг скрючило? Вот что, Дахундару вчера видели в Заречье. Разыщи его и приволоки сюда. С Хажомией договорюсь я сам, ты только устрой хорошее угощение.

— По правде говоря, мне не хотелось бы впутывать в это дело Хажомию. Парень он ненадежный, напьется, проболтается, — уныло сказал Эремо.

— Тут политика, дорогой Эремо! Ухореза я выбрал потому, что он терпеть не может этих сопляков комсомольцев. Пусть уж и сам душу отведет и нам услугу окажет.

Барнаба не ошибался. Хажомия действительно был с комсомольцами на ножах, его вечно одолевала только одна забота: выдумать какую-нибудь злую шутку позанозистей, изобрести не виданную доселе проказу. Особенно доставалось от него бедняге Меки.

Ухорезом Хажомию прозвали еще в детстве.

Однажды он — мальчонке тогда еще и девяти не было, — играя в проулке, нечаянно забросил мяч во двор Барнабы Саганелидзе. Не пропадать же мячу. Хажомия смело толкнул калитку и увидел такое… Поймав крохотного пушистого щенка, Барнаба большими черными ножницами ловко и быстро обрезал ему оба уха.

— Ой, дядя, что вы делаете, — испугался мальчик. — Ему же больно!

— Ничего, потерпит. Зато злее будет, — спокойно сказал Барнаба и, смазав какой-то желтой мазью кровоточащие раны истошно вопящего щенка, бросил его на траву.

Вечером Хажомия выманил на улицу доверчивую собачонку духанщика Пиртахия и, измучив несчастную — все не давалась, все норовила укусить мучителя, — обкорнал ей тупыми ножницами уши. Всю ту неделю во многих дворах неутешно скулили щенята, которым не удалось уйти от лихого охотника. Соседи возмутились: «Ну, Хажомия, держись! Поймаем тебя, ухорез проклятый, и самому отрежем уши». И поймали. Уши, понятно, не отрезали, но отлупили Хажомию как следует. Взбучка вроде бы пошла ему впрок, собачье племя он оставил в покое, но с той поры прозвище «Ухорез» навсегда прилепилось к нему.

С годами он мало изменился. Теперь он больше озорничал не по соседским дворам, а на собраниях и сельских сходах. Усевшись в первом ряду, Хажомия, не моргнув глазом, с важным видом, то и дело прерывал докладчика из города: «Понятнее говори, дорогой товарищ, здесь не профессора сидят, а рабочие люди!» — только для того, чтобы вызвать одобрительный смешок в зале.

Однажды он привез из Хони нелепый водевиль «Невеста на пять минут» и предложил его поставить. Бачуа эту пьесу отверг, сославшись на то, что перед пасхой лучше устроить антирелигиозный спектакль.

— Э! Надоела нам, братец, твоя агитация-революция! — зло заорал Хажомия и наотрез отказался участвовать в спектакле.

Дорого обошлась Бачуа обида, нанесенная самолюбию Ухореза. Перед началом спектакля Хажомия пробрался на сцену и сжег там целую чашку серы. В зале стало невозможно дышать — и все зрители разбежались. На следующий день Хажомию исключили из драмкружка.

— Исключили? Ладно! Я этих комсомольцев так отделаю, что их родная мать не узнает! — хвастливо пообещал тогда он.

Хажомия был напорист и нагл, не терпел соперников и дружил только с тем, кто склонялся перед его сильной рукой. Он считался главарем всех молодых деревенских бездельников, но был в то же время отличным запевалой, за столом умел повеселиться сам и развеселить других, и в зажиточных домах его считали нужным человеком. Стоило только у кого-нибудь в Гранатовой роще появиться почетному гостю, как хозяин бросался искать по всему селу Хажомию.

Вспыльчив и горяч был Ухорез. Когда ему нравилась какая-нибудь девушка, уже никто не смел приглашать ее на лекури. А если это изредка случалось, Хажомия вырывал у музыканта бубен и останавливал танец. И пусть бы кто-нибудь попробовал тогда сказать ему хоть слово!.. От пьянства и беспорядочной жизни его красивое лицо не то что поблекло, но потеряло обаяние юности. Черты лица стали жесткими, резко обозначились скулы, а когда он теперь улыбался, все время почему-то казалось, что ему вовсе не до улыбок. Разговаривать с ним было истинным мучением. Редко бывало, чтоб он посмотрел человеку в глаза — и этим он походил на волка. Зверь так же боится человечьего взгляда.

В этот день Барнаба Саганелидзе очень рассчитывал на Хажомию. Он еще раз напомнил духанщику, чтобы тот устроил «парню» и его дружкам царское угощение, а сам отправился налаживать свои дела.