Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Знаем, знаем его! Это наш парень! — крикнул Варден, и вопрос о Меки был решен так быстро, будто ячейка заранее обо всем сговорилась.

Меки был на седьмом небе — и от гордости и от счастья. Ему казалось, что это он и не он. Не он, а какой-то совсем другой человек, заново родившийся на белый свет. И еще Меки почувствовал, что в чем-то он, оказывается, даже лучше Талико. Только в чем именно — понять пока не мог. И все же обидно, что ее не приняли в комсомол, он считал, что ребята из ячейки поступили с ней несправедливо, и это немного испортило ему радость такого праздничного, такого необыкновенного дня.

Избалованная, самолюбивая Талико страшно обиделась — как посмели отказать ей. Она еще не очень ясно представляла себе, что такое комсомол и что она будет в ячейке делать, — но раз все молодые туда тянутся, как же ей оставаться в стороне, слава богу, не старуха, и отец не запрещает. Она привыкла быть первой, самой заметной на любом сборище молодых. Что ж, молча проглотить эту обиду? Нет, Талико не из таких. Она зачем-то надела лучшее свое шелковое платье, достала из сундука замшевые туфли на высоких каблуках — она в них бывала только на храмовых праздниках — и серебряные украшения выбрала самые лучшие… Нарядилась, будто на смотрины, и пошла к самому Бачуа.

В скромном комсомольском уголке — после долгих споров Дашниани все же отвел Бачуа небольшую, тесную боковушку на первом этаже исполкома — сидели за столом друг против друга секретарь ячейки и Меки Вашакидзе. Бачуа старательно набело переписывал протокол вчерашнего собрания, на котором Меки приняли в комсомол.

Когда в комнату без стука вошла Талико, оба парня мгновенно встали.

— Здравствуйте, — сказала Талико.

— Здравствуй, — недовольно буркнул Бачуа и, немного подумав, снова уселся на свой старый скрипучий стул.

А у Меки будто голос пропал — в ответ на приветствие Талико он только беззвучно пошевелил губами да так и остался стоять как вкопанный.

— Мне с тобой надо поговорить, Бачуа. Только без свидетелей, пожалуйста, — сказала Талико.

— А мне свидетель не мешает. Товарищ Вашакидзе со вчерашнего дня полноправный комсомолец, от него у меня секретов нет, — строго ответил Бачуа и опять, немного подумав, предложил: — Садитесь, гражданка Саганелидзе.

— Спасибо, — сказала Талико и скромно присела на кончик стула, старательно прикрыв шуршащим шелком свои красивые ноги — по самые щиколотки прикрыла.

— Хорошо, могу и при нем. Мне тоже нечего скрывать.

— Вот и договорились, — сказал Бачуа. — Что у тебя?

— Хочу знать, зачем оскорбили меня? Почему не приняли в ячейку? Чем я вам не понравилась?

— Что значит понравилась, не понравилась?.. Мы же не на гулянке. Ты наш классовый враг. Потому и не приняли, — сказал Бачуа.

— Как ты сказал? Кто я? — искренне удивилась Талико — такого ей еще никогда никто не говорил.

— Ты наш классовый враг, — спокойно повторил Бачуа. — Что тебе еще непонятно?

Талико не удержалась и вместо ответа залилась своим беспечным смехом.

— Смейся, смейся, — угрюмо опустив голову, сказал Бачуа.

А Меки глаз не мог оторвать от лица Талико. «Какой она враг, она сейчас похожа на ангела, слетевшего с неба! Разве враг, разве нехороший человек может так смеяться?» — подумал Меки, бросив укоряющий взгляд на секретаря ячейки.

Талико вдруг перестала смеяться, порывисто вскочила, вплотную подошла к столу и дерзко сказала:

— Ты подними голову! Чего глаза прячешь? Посмотри, хорошенько посмотри на меня… С такими, как я, не враждуют, Бачуа… К таким за три моря сватов засылают. А вы, похоже, ослепли, мальчики. Откройте глаза, посмотрите на меня, — и она, подняв над головой свои белые-белые руки, закружилась перед ошалевшими парнями, наполнив комнату запахом выжженной солнцем травы.

— Нашла чем удивлять! Видели мы таких артисток. А если хочешь серьезно с нами разговаривать, тогда садись и слушай.

Талико недоверчиво посмотрела на Бачуа и снова присела на кончик стула. Меки благодарно улыбнулся товарищу — очень не хотелось ему, чтобы Талико ушла из ячейки обиженной.

— Ты твердо решила вступить в комсомол? — спросил Бачуа.

— Я же вам не любовную записочку прислала. В моем заявлении все сказано.

Хорошо, поверим. Тогда скажи, как ты с капитализмом решила? Хочешь с нами идти — уходи от капитализма. Окончательно. Раз и навсегда.

— Уйду, если надо, — сразу согласилась Талико, хотя никак не могла понять, чего требует от нее Бачуа, от какого капитализма она должна окончательно уйти. — Ты только скажи, Бачуа…

— Скажу, конечно. Отделись от своего отца…

— А он при чем? — растерялась Талико.

— Не знаешь или прикидываешься, не пойму. Может, думаешь, что капитализм только в Англии? Твой отец, Талико, тоже самый настоящий капитализм, только внутренний, еще пока не добитый. Кулак твой отец, кровосос и эксплуататор неимущего класса. Уйдешь от него — мы заново обсудим твое заявление.

— Уйти от отца? — тихо спросила Талико, и по ее голосу, по ее глазам и даже по тому, как она встревоженно привстала, можно было понять, что она не поверила словам Бачуа, не поверила, что такое можно услышать в родном селе, от школьного товарища, с которым задачки вместе решали, а как-то — он, может, и забыл, но она-то помнила — даже разок поцеловались за кулисами, когда ставили смешной водевиль «Сперва скончались, потом повенчались».

— Как у тебя язык повернулся, Бачуа! Ты ведь не приезжий, ты же знаешь, как отец меня любит. И как я его люблю. А ты — порви, уйди. Нет, Бачуа, слишком много ты от меня потребовал. Да и зачем вам в комсомоле такой человек, который от родного отца отступился? Сегодня отца предал, завтра вам изменит, если ему понадобится. А я, глупая, думала, что вам нужны люди с чистым и преданным сердцем, — она говорила сейчас с такой горечью и сожалением, что Меки весь похолодел и с трудом сдерживал себя, чтобы не крикнуть Бачуа: «Не смей обижать Талико!»

— Ну, что ж, вольному воля, — сказал Бачуа. — Прощайте, раз не сошлись идейно. А насчет чистоты и преданности мы как-нибудь сами разберемся.

Меки закрыл глаза, чтобы не видеть, как уходит Талико, и, когда за ней захлопнулась дверь, он с отчаянием подумал: «Вот ушла и навсегда унесла с собой запах выжженной солнцем травы. Навсегда!»

— Садись, Меки, — сказал Бачуа. — Давай допишем протокол, — он со стуком обмакнул перо в чернильницу, но тут увидел хмурое лицо Меки и понимающе усмехнулся.

— Не надо, Бачуа, не смейся, — несмело заговорил Меки. — Зачем ты обидел Талико? Ну зачем! Она же права. Отец всегда отец. Нельзя предавать, кого любишь. Великий грех это!

— Эх, мой Меки! Ты еще не знаешь, что такое революция. Она, дорогой мой, не только дочь от отца оторвет и брата на брата подымет — она возьмет одно человеческое сердце и разорвет его надвое. Половина — с нами, другая — против нас. Вот так оно, братец! В одной груди два мира насмерть сходятся, и без пощады, без жалости… Это не я придумал, Меки, не мои эти слова. Я недавно книгу одну прочитал старого революционера. Он тоже был из капиталистов, а всю родню бросил и невесту богатую оставил. Все, все оставил ради революции и пошел войной на отцовское гнездо!